Как менялось отношение россиян к Пражской весне

Ввод войск в Чехословакию стал для советских людей неожиданным: пропаганда их к этому систематически не готовила. Не было и каких-то чрезвычайных событий вроде бурного городского восстания, как, например, в Будапеште в 1956 году, которые можно было представить как «контрреволюционный мятеж», требующий срочного вооруженного вмешательства. Мирная, спокойная жизнь, товарищ Брежнев встречается с товарищем Дубчеком — и вдруг танки на чужой земле.

На стороне наших

Узнав о случившемся, Евгений Евтушенко написал свои ставшие впоследствии известными стихи, из которых чаще всего цитируется знаменитое: «Танки идут по Праге… / Танки идут по правде». Но для понимания общественных настроений важнее другие строки: «Чем же мне жить, как прежде, / Если, как будто рубанки, / Танки идут по надежде, / Что это — родные танки?» Здесь сразу три пласта: невозможность жить, как раньше, после совершенной несправедливости, крах надежд на политическую либерализацию и предчувствие возрождения сталинизма, а также признание того, что танки, несмотря ни на что, наши, родные.

С этими проблемами пришлось разбираться не только Евтушенко, но и миллионам советских людей. И надо сказать, что разобрались довольно быстро. Оказалось, что можно «жить, как прежде»: тот же Евтушенко в 1970-м к ленинскому юбилею выпускает официально признанную поэму «Казанский университет». Что уж говорить о людях, которые восприняли пражскую драму не столь близко. Либеральных надежд большинство советских граждан особо и не испытывали, живя совсем другими заботами. Да и сталинизм не возродился — вместо этого страна медленно вползала в циничный застой.

Но главное, что танки остались родными, нашими. А танкисты — сыновьями тех, кто победил фашизм в 1945-м. Поэтому два аргумента пропаганды были приняты обществом. Первый — исторический и эмоциональный: «чешские ревизионисты» предали дружбу советского народа, забыли о том, кто спасал их народ в 1945-м. Война, и жертвенная, и победная, в общественном сознании давала СССР право на то, чтобы вмешиваться в дела «неблагодарных». Этот аргумент органично дополнялся вторым, который можно назвать геополитическим, — о том, что эти самые «ревизионисты» готовы были пустить в Чехословакию другие танки, только «неправедные», американские. И что СССР только опередил своих конкурентов, причем, возможно, на считанные дни. В это верили, потому что это было удобно и соответствовало мироощущению людей.

Перестроечная интермедия

В годы перестройки стал происходить слом старых оценок. Брежнев из мудрого партийного вождя стал старым маразматиком. Началась вторая, после Хрущева, волна десталинизации. На официальном уровне стало меняться и отношение к Пражской весне, тем более что у Михаила Горбачева по этому поводу и раньше было двоемыслие: с одной стороны, он делал успешную карьеру и должен был строго следовать линии партии, с другой стороны, один из видных чехословацких коммунистов-реформаторов Зденек Млынарж был его товарищем по юридическому факультету МГУ. И врага в Млынарже он не видел, хотя тот стал диссидентом и был вынужден эмигрировать.

Что до перестроечных СМИ, то после снятия цензурных ограничений они пошли дальше. Героями стали семеро диссидентов, вышедших 25 августа 1968-го на Красную площадь протестовать против разгрома Пражской весны. Много цитировали и Евтушенко, и Александра Галича, его стихи о декабристах и диссидентах, написанные в том же августе 1968-го: «И все так же, не проще, / Век наш пробует нас: / Можешь выйти на площадь? / Смеешь выйти на площадь?» Звучали призывы к покаянию за произвол, за сломанные судьбы: в Чехословакии участников Пражской весны не расстреливали и редко сажали, но запретили многим из них заниматься интеллектуальным трудом. Писатели, ученые, переводчики должны были становиться грузчиками, кочегарами, мойщиками окон.

Отношение советских людей к этим призывам было противоречивым. Часть общества восприняла их всерьез, испытав необходимость в покаянии. Были и те, кто всегда стремится колебаться в соответствии с линией партии, и они колебнулись и на этот раз. Но, наверное, еще больше было растерянных, пытавшихся совместить традиционное ощущение правоты своей страны и уважение к армии («родные танки») с новой и дискомфортной информацией.

Перестройка быстро закончилась, и наступило разочарование: в Горбачеве, позже — в Ельцине, в больших планах и надеждах на то, что удастся совместить в России шведский социализм и японское экономическое чудо при сохранении великой державы. А раз так, то были дискредитированы и многие перестроечные идеологемы, например покаяние. Сам факт того, что великая держава-победительница должна была перед кем-то каяться, оказался столь травмирующим, что воспринимается тяжело и спустя десятилетия.

От равнодушия к «оправдан»

Впрочем, автоматического реванша советских представлений о Пражской весне не произошло. Скорее, общество потеряло интерес к казавшейся неактуальной истории, тем более что в ведущих СМИ о пражской драме вспоминали редко. Опрос Левада-центра в 2008 году показал, что 55% россиян ничего не знали об этих событиях. Однако в последние годы наблюдается рост тех, кто хотя бы декларирует знание: в 2013 году ничего не знали о событиях 1968 года 50%, в 2018-м — 46%.

Но рост числа знающих сопровождается и увеличением количества тех, кто оправдывает вторжение. В 2008 году Пражскую весну назвали «подрывной акцией западных стран, попыткой расколоть социалистические страны» 13% знающих о ней, спустя пять лет — 16%, а сейчас — 21%. В целом россияне все чаще стремятся давать ответы, которые снимают с СССР вину за случившееся. Равно как и современная Россия, по их мнению, не несет моральной ответственности за ввод войск в Чехословакию. Интересно, что эта позиция сформировалась еще до присоединения Крыма и конфликта с Западом. Если в 2008 году ее разделяли 28% опрошенных, то в 2013-м — 60%.

Пражская весна стала в глазах россиян более актуальным событием, чем раньше. Она вписывается в ряд «цветных революций», связываемых в общественном сознании с происками Запада. К 2013 году страх перед такими революциями был уже силен (в связи и с «арабской весной», и со столкновениями в Москве на Болотной площади), а антизападная пропаганда в рамках консервативной волны уже активизировалась. Но пропаганда актуализировала и внутренний запрос на правоту. Причем не только своего государства, но и самих себя, своих родных и близких: некоторые из них одобряли вторжение на официальных собраниях, массово проводившихся в 1968-м, а кое-кто и участвовал в нем лично. Тем более что нынешние члены советов ветеранов, учащие жить молодежь, — это как раз те, кто если и входил в Прагу, то не в 1945-м (людей этого поколения осталось очень немного), а как раз в 1968-м. Значительно удобнее признать, что правы были «мы» (вместе со страной), чем семеро протестовавших на Красной площади. А что до нарушения международного права, то мы не первые и не последние: вот американцы свергли Саддама, и ничего.

К тому же аргумент об особых правах СССР после Второй мировой войны снова стал актуальным. Более того, он дополняется новыми составляющими. Например, в статье на сайте «военного» телеканала «Звезда», вышедшей в 2017 году, говорилось, что во время Второй мировой войны Чехословакия «поставляла в войска Германии огромное количество оружия, из которого убивали советских солдат и мирных жителей нашей страны». А раз так, то СССР имел право делать с ней все, что считал нужным. Правда, оскорбительную статью пришлось быстро снять, так как она вызвала недовольство чешского президента Милоша Земана, одного из европейских симпатизантов России, который сам участвовал в Пражской весне и был после нее исключен из компартии. Но сути дела это не меняет: статья выражала мнение немалой части российских элит.

Последнее ли это слово российского общества? Не уверен. Снижение энтузиазма по поводу внешнеполитических успехов в связи с ростом внутренних проблем вполне может привести к тому, что оправданий по поводу родных танков в Праге будет меньше. Но и возвращения к «покаянным» настроениям времен перестройки не стоит ждать, скорее, общество вновь забудет неудобную историю.