«Невьянская башня» и эффект Гюго: писатель Алексей Иванов о готике Урала
• [00:27] «Невьянская башня»: продажи, кино и туризм
• [06:13] Уральская готика, жанры и работа с мифами
• [12:13] Демидовы, Берг-привилегия и цена индустриального рывка
• [18:22] Соцсети, распад авторитетов и кризис правды
• [21:23] Будущее как детерминанта истории и роль власти
• [24:27] Историческая травма, 90-е и сроки осмысления
• [29:09] Новый роман о радии на Урале и отношение к искусственному интеллекту
Две недели назад вышел роман «Невьянская башня». Конец ноября. 1735 год. Акинфий Демидов и его «Горнозаводское царство», его государство в государстве, противостояние всему и всем. И наклонная — ну или гнутая — башня в Невьянске как символ этого богоборчества и наказания за него. Как идут продажи, Алексей?
Алексей Иванов, писатель
Я особо не интересовался, но, по-моему, прекрасно. Насколько я знаю, в «Яндексе» на первом месте — продажи аудиокниги, а по книжным магазинам Москвы — на втором месте.
Вы в тайного покупателя не играете?
Нет, так я не поступаю. Бывает, конечно, прихожу сам в книжный, покупаю, если мне нужно. Хотя редко: контролировать, проверять — незачем.
Права на экранизацию уже кто-нибудь купил? И вообще, вы в целом себе представляете фильм или сериал по «Невьянской башне»?
Я представляю. Права пока не купили, но переговоры уже ведутся.
Алексей, когда вы в Невьянске последний раз были?
Полгода или год назад. Я вообще очень много раз бывал в Невьянске. Вот мы даже с Леонидом Парфеновым снимали один из сюжетов для нашего фильма «Хребет России» как раз на Невьянской башне. И поскольку я там так часто бываю, я просто не запоминаю, когда это было в последний раз.
Она стала вообще для вас какой-то домашней? Вот я была там, наверное, пару раз, и каждый раз она так пугает, наверное, немножко.
Нет, для меня она действительно домашняя: уютная, милая, старинная. Тем более мне нравится тот мемориальный парк, который ее окружает. Сам-то Невьянск, конечно, город такой запущенный, захолустный, а вот мемориальный парк хороший. Приятные виды через пруд — то есть я там бываю с удовольствием.
Радио РБК выяснило, повлиял ли выход нового романа Алексея Иванова «Невьянская башня» на туристический интерес к объекту. По словам директора Невьянского государственного историко-архитектурного музея Марины Моревой, мгновенного роста турпотока пока не зафиксировано:
«Роман только что вышел. Он еще читается, только узнается о его выходе. Немедленного роста я сейчас зафиксировать не могу. Но полагаю, что декабрь станет адаптационным периодом, и к началу 2026 года интерес к Невьянску и Невьянской башне, ставшей героиней романа, вырастет».
Невьянская башня остается доступной для посещения, несмотря на реставрацию, начатую в этом году. Изначально работы планировали завершить к ноябрю, однако сроки были скорректированы. Как пояснила Марина Морева, окончание реставрации ожидается во второй половине 2026 года.
«Сейчас работы приостановлены из-за погодных условий: часть процессов невозможно выполнять зимой. С наступлением теплой весны на Урале реставрация будет возобновлена и доведена до завершения. При этом башня, несмотря на строительные леса, продолжает принимать туристов», — рассказала Морева.
Вообще, как вы думаете, Алексей, может ваша книга повторить судьбу «Собора Парижской Богоматери» Гюго? Который ставил главной своей целью — спасти полузаброшенный собор от сноса и, как он говорил, «вдохновить нацию любовью к нашей архитектуре».
У нас разные стартовые позиции. Когда Гюго писал свой роман, все-таки собор был заброшен, и никто не понимал его ценности. А ценность Невьянской башни понятна всем. Понятна уже давно. Ну, например, еще, по-моему, в 37-м или 38-м году Бажов писал Сталину письмо о том, что необходимо сохранить Невьянскую башню. Например, Невьянская башня была изображена на какой-то юбилейной монете Банка России. То есть нельзя сказать, что Иванов взял и открыл Невьянскую башню. Всем она была давным-давно известна.
То есть она в пиаре каком-то дополнительном не нуждается. Но все-таки, на ваш взгляд, будет паломничество?
Я думаю, что количество туристов увеличится. Это безусловно, особенно если выйдет фильм. Но в смысле промоушена надо понимать, что настоящий промоушен сейчас делает не роман, а кино. И, скажем, в советское время Невьянская башня была более известна хотя бы потому, что она была представлена в фильме Ярополка Лапшина «Демидовы». Вот из этого фильма Невьянскую башню в Советском Союзе и знали.
То есть книжные туры не очень популярны? И так, как в Дублине по «Улиссу» — там миллионы людей приезжают, — у нас пока нет такого.
Популярны эти туры. Точнее, их популярность пропорциональна популярности книги: чем популярнее книга, тем больше туров.
Как вы вообще строите изначально этот диалог с местом, о котором собираетесь писать? Вот что обычно раньше происходит? Вы какую-то интересную информацию находите, много дней в архивах проводите? Или приезжаете, в 105-й раз видите Невьянскую башню и понимаете: да, вот сейчас надо писать?
На самом деле очень большой и сложный вопрос. Во-первых, Невьянскую башню не то чтобы я увидел и был поражен — я про нее знал, сколько я себя помню: я же все-таки уральский человек. И мне хотелось что-нибудь написать с Невьянской башней. Недавно я понял, что, оказывается, некоторые локации Урала созданы в неких жанрах. То есть если, например, ты собираешься помещать свой сюжет в историю Урала во времена, когда русские пришли на Северный Урал, когда стояли эти деревянные крепости, кругом были священные рощи, шаманы, когда были грустные княгини, обреченные князья, какие-то, значит, сражения… понятно, что вся эта история как бы создана в формате жанра фэнтези. Разумеется, когда я стал писать роман «Сердце Пармы», я уже привлекал инструментарий этого жанра.
А когда, например, я писал роман «Вегетация», это таинственная гора Ямантау, на которую вход всем запрещен, потому что там закрытый заповедник. А город Межгорье у ее подножья, легенда о каком-то бункере в этой горе Ямантау, заброшенная железная дорога до станции Пихта. Вообще там старая промышленность — эта территория описывается в формате жанра постапокалипсиса. Разумеется, роман «Вегетация», действие которого я поместил в эту локацию, — он в жанре постапокалипсиса.
А «Невьянская башня» — роман как бы изначально историей и судьбой запрограммирован в жанре готического романа. Вот и когда мне захотелось написать готический роман, я понял, что надо писать «Невьянскую башню».
Вы согласны с этим определением «уральская готика»?
Да. Собственно говоря, я его сам и придумал.
Я видела еще в одной рецензии, что «Невьянскую башню» сравнили вот с чем: это как если бы Стивен Кинг писал учебник по истории металлургии.
Да, это хорошее сравнение.
Если говорить про мифы, и ту же «Невьянскую башню» можно в жанре, «былины» — да и во многих жанрах других можно описать, — вы выбираете именно «готику».
Но вот в тех же «Демидовых» они же описываются в жанре соцреализма. То есть: злобный Акинфий Демидов построил башню, загубил несчастных рабочих. Вот вам, пожалуйста, тот же самый сюжет, но не в готическом жанре, а в соцреалистическом.
То есть не место диктует, а это все-таки взгляд автора.
Скажем так, не думаю, что у Федорова был его взгляд. Все-таки он писал в советскую эпоху, когда сама эпоха, само государство навязывало свою точку зрения авторам. То есть у него не было свободы выбора. А как эта свобода появилась, сразу стало понятно, что это готика, а не соцреализм.
Сейчас время диктует «готику»?
Нет. Сейчас автор сам выбирает, точнее, пытается понять историю, осмыслить — и понимает, в каком жанре надо работать.
Как вы с местом работаете — вы примерно сказали. А как с мифом? Вот есть миф про подземный бункер в районе Межгорья на Южном Урале. Есть миф про Невьянск, что в башне действительно кто-то замурован. Вообще непонятно, что там происходило и происходит до сих пор. Вы в какой момент этот миф подхватываете, населяете реальными героями, уже свободными от документальной точности? Такой водораздел существует или нет?
Это определенная технология. Дело в том, что в этом романе я ведь использовал не только мифы Невьянской башни. Я взял все мифы, которые существовали вокруг на Урале в ту эпоху. Это и миф о строительстве Шайтанского завода, так называемые «демидовские кафтаны» или «красные кафтаны», когда Демидова обманули башкиры и башкиры обещали отомстить. И это знаменитый миф о «Горе Благодать», о том, что эту гору, состоящую из железной руды, русским выдал вогул Степан Чумпин, а гора была священная, и вогулы в отместку Чумпина сожгли на вершине горы живьем. Вот такое горнозаводское аутодафе произошло. Я взял все эти мифы и посмотрел, каким образом их можно объединить, скажем так: каким героем, каким персонажем. И я понял, что они объединяются концептом пламени, а персонаж, соответственно, дух пламени — демон.
И вы «вживляете» реальных исторических персонажей в этот миф совершенно спокойно?
Я бы не сказал, что я вживляю. Я беру вот всю эту историю — и с конкретными фактами, и событиями, и людьми, и с мифами — и вот эту мифологию вживляю в конкретную историю. То есть не историю в миф, а миф в историю.
У вас нет в голове какой-то пропорции: вот столько должно быть исторически точных деталей, а вот столько можно на миф отвести?
Это, знаете, что называется: мера есть искусство, как говорил Пушкин. Это по вкусу.
Вы интерпретируете историю становления горнозаводской цивилизации Демидовых, как я это поняла, как какое-то лютое созидание, без оглядки вообще на что-либо. Все ради дела. Акинфий сам себя сравнивает с машиной, которая строит заводы и не может остановиться. Вот я прямо процитирую: «Ты должен служить заводам безоглядно, должен сам свою жизнь под их волю направлять». Самый, пожалуй, важный для меня вопрос по итогам этой книги. Вот этот долг — он судьбой выданный, как рок, как какое-то проклятие, как благословение, или это вот сам человек волевой так решил раз и навсегда для себя?
Вы знаете, мне тут кажется, что дело даже не в воле. Это такая ситуация, когда государство сняло некие преграды, и в людях забурлила вот эта дикая энергия созидания. Потому что не один Акинфий Демидов был таким. Таким же был Татищев, например, да и многие другие заводчики. Ведь Россия буквально за 20–30 лет, то есть за жизнь одного поколения, от абсолютно аграрной страны вырвалась в мировые промышленные лидеры. Конечно, это была эпоха бурного строительства, бурного преобразования не только хозяйства страны, но и менталитета нации.
Что тогда, на ваш взгляд, послужило триггером для этого созидательства, действительно бурного?
Свобода. Как ни странно, свобода. То есть законы у Российской империи в то время были, скажем так, аграрные, и по этим законам ничего построить было практически невозможно. Но Петр это осознал, и в 1719 году был принят такой уникальный документ — называется он «Берг-привилегия». Вот это был список нарушений закона, которые можно и должно совершать ради промышленного строительства. И как только эта «Берг-привилегия» была принята, вот начали бурно строиться заводы.
Похоже на наши 90-е?
Понимаете, у нас в 90-е была абсолютная свобода, беспредел, а там все-таки это было строго организовано, причем целенаправленно. То есть это был не хаос — это была государственная воля, в такой своеобразной форме, но, тем не менее, государственная воля. И все это бурное строительство шло все-таки под контролем государства. И государство держало руку на пульсе и не позволяло всей этой энергии превратиться в пустой выхлоп.
Антитезой, что ли, если можно так сказать, — Акинфию Демидову в «Невьянской башне» выступает мастер Лычагин. Он готов, хотя и с трудом, бросить завод, бросить свое мастерство, потому что его мучает совесть. И, кстати, про совесть в романе вы написали: «эдакое рукоделие Бога». Такие совестливые, порядочные, бедные, как правило, нонконформисты. При том что они исповедуют нонконформизм, не готовы смириться примерно со всем, они лишены вот этой созидательной мощи и пассионарности. Получается, они бессмысленны для истории, даже для дела бессмысленны.
Не то чтобы бессмысленны для истории: они представители другой этики и другого мировоззрения. Главным антагонистом у Акинфия Демидова является даже не этот герой Саватий, а бродячая игуменья Лепестинья, которая представитель аграрного мира. И она протаскивает в горнозаводский мир аграрные идеалы: что заводы — это грех, значит, это адский пламень, землю надо обихаживать, растить на ней хлеб, жить плодами трудов своих. То есть крестьянский идеал. Но этот идеал убивает заводы. Он более, скажем так, гуманистичен, более человеколюбив, но он менее прогрессивен. Вот такой парадокс.
Выбор всегда между прогрессом и милосердием, потому что в том же абзаце про совесть вы пишете: «В мире важнее всего милосердие».
Дело в том, что прогресс организован логически, рационально, а рациональность — это не гуманизм, это совершенно разные вещи. Вот Акинфий Демидов проповедует рациональность. То есть во имя процветания заводов он, например, может убить людей. Ну что поделать? Небольшая жертва ради того, чтобы большому количеству людей стало жить лучше. Но это не по-христиански.
Да. Но прогресса ты этим не добьешься…
Да, прогресса тогда не будет.
Получается, все время очень непростой выбор, и побеждает то одна, то другая сторона. Или побеждает всегда одна сторона, на самом деле, — сторона прогресса. И просто нам, может быть, не стоит так убиваться по этому поводу.
Рано или поздно побеждает сторона прогресса, но задача власти в данной ситуации — обеспечить, чтобы жертв и потерь было как можно меньше. Вот чем разумнее власть, чем она гуманнее, тем меньше жертв на пути прогресса.
Это не идиллическое какое-то представление? Не утопия? Бывает так вообще?
Бывает, в большей или меньшей степени. Чаще — в меньшей, конечно, чем в большей. Но идеал вот в этом и заключается.
«Он все понял. Начальству плевать на его долги. Начальство намекало: отдай-ка ты, братец, в казну три-четыре своих заводишка». На современном Урале в последнее время тоже несколько заводишек в казну забрали. Вы вообще новости постоянно читаете?
Да, конечно.
Как вы справляетесь со своими эмоциями или реакциями? Новости для вас — это что? Для понимания каких-то своих будущих героев или что? Или просто для того, чтобы не терять адекватности окружающего мира?
Да, именно для адекватности. А как справляюсь? В запой, конечно, не ухожу, хотя очень хотелось бы.
Еще один фрагмент из «Вегетации» к нашему разговору о новостях: «Я ничего не могу понять, виноват, — сообщил Митя. — Смотрю про войну, чего только не пишут: что были атомные взрывы, что вся страна радиоактивная, что никакой войны не было, что была война между Западом и Китаем, и Китай над нами сбивал европейские ракеты, что мы победили всех, что Китай победил, что Запад победил, что Китай в упадке, что Китай самый сильный, захватил нас. Как все это истолковать? 40 лет назад все случилось, так почему до сих пор нет никакой адекватной информации?» Очень меня напугал этот фрагмент. То есть вы не верите в стремление наших людей узнать правду — и что еще лет 40 мы можем довольствоваться мифами какими-то?
Опять же, вопрос сложный. Вот многие интерпретируют эту ситуацию как ситуацию постправды. Я ее интерпретирую несколько иначе. На мой взгляд, появление соцсетей уничтожило институт авторитета, институт репутации. Если нет института авторитета, то и нет понимания, что правда, а что ложь. Потому что человек, который обладает авторитетом, или организация, которая обладает авторитетом, априори не лжет. А если нет авторитета, мы не знаем, кто говорит правду, а кто лжет. Вот это большая проблема нашего информационного существования: мы перестали различать правду и ложь на инструментальном уровне.
И вы не верите, что появится — много об этом сейчас говорят — какая-то система верификации информации?
Нет, я верю, что она появится, потому что жить в такой ситуации, в ситуации информационного хаоса, невозможно. Рано или поздно эти структуры выкристаллизуются, новая система отношений сложится, и все-таки будет понятно, кто говорит правду, а кто несет околесицу.
Для этого тоже какие-то созидательные силы ведь нужны? Вот, на ваш взгляд, сейчас в России есть такой класс созидателей, пассионариев, как Демидовы?
Есть, но они, во-первых, не на слуху, а во-вторых, находятся в подавленном состоянии: то есть государство их душит и плющит.
Это может измениться?
Конечно, может измениться. Я не знаю, изменится или нет, но измениться может.
Вы как историк вообще ощущаете какую-то закономерность, возможно, даже предопределенность всего, что сейчас происходит? И как историк, вы предсказываете в своих книгах будущее? Вот я сейчас про посттехноапокалипсис, как в «Вегетации».
Ни то, ни другое. Понимаете, когда мы жили в эпоху классическую или эпоху модерна, мы все предполагали, что наше будущее детерминировано нашим прошлым. То есть оно является функцией от прошлого. Вот как мы жили — вот так будем экстраполировать и дальше. В эпоху метамодерна все уже поменялось, и создается ощущение, что настоящая история детерминирована будущим, а не прошлым. Вот возьмите, например, такое понятие, как в бизнесе. Традиционно считается, что спрос рождает предложение. То есть: вот на улице холод — и, значит, у общества спрос на валенки. Но уже давно научились формировать спрос предложением. И когда Стив Джобс изобретал айфон, никакого спроса на айфон не было. То есть это экономика, которая детерминирована будущим. И я верю в то, что наша жизнь, наша экономика и наша политическая ситуация все-таки детерминированы будущим. И мы сделаем то, что от нас требует будущее, а не то, что обусловлено нашим прошлым.
Какие-то вешки в этом детерминировании будущего вы видите уже?
Вижу, но тут уже разговор политический. Все-таки я в бизнесе не специалист и в технологиях тоже мало что понимаю. Но в человеческих взаимоотношениях есть вещи, которые говорят о том, что мы хотим идти в будущее. Будущее нас видит. Вот и ждет, когда мы к нему пойдем.
То есть наше будущее, Алексей, предопределено, оно детерминировано полностью — да или нет, и каким оно может быть?
Нет, оно, разумеется, не предопределено ни в чем, кроме того, что оно существует. Точнее, оно будет. Каким оно будет — мы не знаем. Но наша задача — видеть отголоски этого будущего в наши дни сегодняшние и понимать, что вот это и есть отголосок будущего, и вот это надо развивать.
Вот об этом, кстати, мой роман «Бронепароходы». Главный мой герой в этом романе — пожилой капитан Нерехтин. Он старается увидеть свет будущего в дне сегодняшнем и как можно больше это будущее поддерживать. Невзирая на то, нравится ему это будущее или не нравится, понимает он его или не понимает, он понимает, что за этим — будущее, и это надо спасать. То, чем должна заниматься нация и власть, — это поддерживать ростки будущего, спасать это будущее в дне сегодняшнем.
«Невьянская башня», наверное, про то, что злу может противостоять даже слабый, но милосердный. Другое дело, что сильно он изменить ничего не сможет. Вот это история как бы взаимоотношений со злом. Как будто вы смиряетесь дальше-то с ним, нет?
Просто, понимаете, я писал не о взаимоотношениях со злом. Тот же «Пищеблок», например, — это роман, написанный по теории меметики Ричарда Докинза, и в принципе он к добру и злу никакого отношения не имеет. Это роман о том, как делается история, если судить о ней с позиции Докинза. Как это ни странно.
А «Невьянская башня» — это роман о разных концептах существования, о разных менталитетах: об аграрном и об индустриальном. Если мы сейчас строим постиндустриальное общество, то, во-первых, надо понимать, что постиндустриального без индустриального не бывает, и одно другого не отрицает. А во-вторых, надо разобраться, что такое индустриальное общество, как оно было устроено.
Ведь дело в том, что в России было построено эталонное индустриальное общество — вот эта самая горнозаводская цивилизация XVIII — первой половины XIX веков. Такого в мире вообще не было. То есть государства горных заводов нигде не строили. Ну, везде была промышленность, а в России была промышленность, организованная как государство. И на этом примере очень хорошо показывать, что такое индустриализм мышления, как индустриальная культура и индустриальная этика основаны, чем она хороша, чем она плоха. И вот я, собственно, писал об основах индустриализма, а не о борьбе добра и зла.
Сейчас эти основы остались или уже все разрушено?
Нет, они остались. Понимаете, мы почему-то считаем, что новое отменяет старое: что вот, значит, приходит фотография — и живопись умирает, приходит кино — и театр умирает. Ничего же подобного не происходит: все продолжает существовать параллельно. Точно так же приходит постиндустриальная эпоха, но продолжает существовать и индустриальная система отношений, и даже доиндустриальная система отношений. Они никуда не деваются. Я размышлял о природе индустриализма как базе для движения вперед.
Тема памяти, тема травмы. Вот в «Ненастье» у вас, например, она есть, да? Вас, как писателя, волнует сейчас новейшая история, которая прямо сейчас происходит? Когда, на ваш взгляд, мы сможем начать переваривать и заглядывать ей в лицо? И литература тут может помочь?
Я как-то сформулировал как раз, по-моему, в отношении романа «Ненастье», что осмыслить травму мы сможем только через эпоху. То есть вот, предположим: одна эпоха — это травма, вторая эпоха — это не осмысление травмы, это оправдание. А вот только третья эпоха является уже осмыслением.
Эпоха поколения, в смысле? Через поколение получается?
Не обязательно поколение. Скажем, эпоха лихих 90-х всего 10 лет длилась, но это была целая эпоха. И сначала надо дожить до конца эпохи травмы, потом мы сможем судить, сколько времени протянется следующая эпоха, и только вот в третью мы уже осмыслим то, что происходит сейчас. То есть это не так быстро, к сожалению.
Вы современную литературу, художественную в том числе, читаете?
Да, конечно.
Вот вы прямо сейчас что читаете?
Сейчас я читаю по своей будущей работе, а вообще стараюсь отслеживать новинки отечественной литературы, хотя и не системно, и достаточно хаотично. Но последнее, что меня поразило, — это роман «Эйзен» Гузель Яхиной. Это, на мой взгляд, выдающееся произведение.
Про Сергея Эйзенштейна, да?
Да. Это не только история про художника и властителя, а это история про язык, который появляется тогда, когда личная травма художника совпадает с травмой эпохи. Вот всеми этими изгибами и искривлениями — и вот на таком внезапном совпадении — и рождается новый язык, которым можно рассказать об эпохе и который останется и в грядущем.
Издательства некоторые ушли с нашего рынка. Вот на ваших отношениях с издательствами это сказалось? Стали вам активнее звонить, гонорары повышать?
Всеми этими взаимоотношениями занимаюсь не я, а мой продюсер — это надо у нее спрашивать. Но, как мне кажется, в моем случае ничего особенно не изменилось. Но то, что происходит, — это ужасно, это ужасно, невзирая на то, что у меня лично все хорошо.
Чего вам особенно не хватает или чем вы особенно возмущены в этой истории?
Мне не хватает свободы развития и совести в поведении власть имущих.
С этим нужно сейчас бороться или нужно дожить до конца травмы, и потом уже как-то?
Мне кажется, мы уже перешли ту черту, до которой еще можно было бороться. Как говорится, в России надо жить долго. Это как у Стругацких: будущее не собиралось карать, будущее не собиралось миловать — будущее просто шло своим путем.
В последнее время у вас, получается, в год по роману, да? Это производственный план такой или обязательства по договору, там, как у Пелевина, например?
Нет у меня никаких обязательств. Мои отношения с издательствами определяются только моими собственными желаниями и планами. Никто никогда не стоял надо мной с палкой и ничего мне не диктовал — даже в те времена, когда я был начинающим писателем. Ну, как бы, у меня так получается. По роману — это последние два, потому что до этого у меня был роман «Бронепароходы» и нон-фикшн книга «Речфлот». Они не в таком порядке выходили.
Мы говорили про «Невьянскую башню», о том, что вы, конечно, туда ездили, что местный музей вам помогал здорово в ваших исследованиях. Вы сейчас готовы на какие-то такие культурные взаимодействия с региональными властями, например? Готовы поддержать какой-то небольшой региональный проект?
Знаете, я готов, если власти поддержат мой проект. Почему я должен поддерживать проект властей? У властей, собственно, власть и деньги, и все что угодно. Почему еще я должен их поддерживать? Пусть они меня поддерживают. Вот на их поддержку — точнее, принять их поддержку — я готов. Но, конечно, буду смотреть, кто собирается поддерживать. Не всякую поддержку я приму. В принципе, мне это не нужно: я абсолютно самодостаточный, и у меня и так все хорошо. Мне от власти не нужно ничего, кроме того, чтобы она отцепилась.
Готовые проекты какие-то есть, которые кому-то можно было бы поддержать?
В принципе, да, но мне сейчас ими не хочется заниматься. Я уже пишу следующий роман, и мне это интереснее, чем все остальные проекты.
Следующую книгу как раз хотела напоследок вас спросить, но сначала я об этом же спросила искусственный интеллект. Одна из языковых моделей ответила мне, что вы можете: первый пункт — продолжить исследование уральского мифа и написать, например, про индустриализацию Урала 30-х годов. Ну, я подумала: завод «Уралмаш» отлично будет. У вас пока не освоен Серебряный век, сообщает мне искусственный интеллект. И третий вариант: вы можете написать про субкультуру нулевых годов — период, который уже тоже был эпохой и стал мифом. Что-то где-то попали? Хотя бы примерно.
Близко, но не попали, скажем так. Если попадание — это ноль, а край круга — это 10, то где-то на пяти.
Но это Урал?
Да, это Урал. Я могу рассказать — это, в общем, не секрет. Следующий мой роман будет о событиях 1912 года. Это «радиевая экспедиция в Ильменских горах»: экспедиция академика Вернадского и профессора Ферсмана и многих других известных ученых-геологов, которые искали минералы, из которых можно добывать радий. Ну, разумеется, это не о развитии радиевой промышленности, а о самосветном деле на Урале. Это огромная отрасль индустрии, которая не только писателями, но и историками-то особенно не освещена.
Жанр какой складывается?
Это тоже будет мистический роман, точнее — исторический роман с долей мистики.
У вас какие с искусственным интеллектом отношения? Вы сможете ему когда-нибудь, может быть, уже поручать, например, сбор данных, работу с архивами, написание части книг?
Да зачем? Мне самому это доставляет удовольствие. Почему я должен уступать удовольствие искусственному интеллекту? Пусть он сам себе придумывает задания. То есть я ничего против него не имею. Пусть живет, как хочет: придумывает, пишет, снимает, сочиняет — это его дело. Я ни конкуренции, ни ущерба от искусственного интеллекта не вижу.
А в принципе искусству не видите ущерба от генеративного искусственного интеллекта, который способен развиваться и вроде как даже творить немножко?
Нет, не вижу. Пусть развивается, пусть творит. У него наверняка будет своя большая аудитория. Ну и я свою аудиторию тоже не потеряю. Я говорю, что в культуре ничто не вытесняет все остальное окончательно: все будет существовать параллельно. Параллельно будет искусственный интеллект, параллельно — писатели, которые сидят за компьютером и долбят по клавишам.
Главное ваше пожелание себе на этот Новый год и всем нам, если хотите.
Дождаться перемен.
