А.Карпов: Как и в Европе, наши люди возвращают себе право на город

Александр Карпов (Фото: РБК)

Среди номинантов Премии РБК Петербург 2015 года нет заурядных людей. Многим на пути к успеху пришлось преодолевать сопротивление консервативной среды — и враждебной, и, что труднее, товарищеской. Но Александр Карпов выделяется даже на этом, героическом, фоне — ведь среда, в которой сегодня он живет и работает, особая. Профессиональный ученый, специалист по зоологии беспозвоночных, примерно 20 лет назад Карпов отправился в экспедицию, туда, куда дилетанту, казалось бы, вход заказан. Он не митингует, он создает новое экологическое и градостроительное законодательство, то есть пытается влиять на решения людей, которых бесхребетными никак не назовешь - на политиков и девелоперов. Об обстоятельствах своего социального эксперимента Карпов рассказал корреспонденту РБК Петербург.

Запретная наука

— Александр, вы эколог. Когда вы решили что научная карьера вас привлекает меньше, чем путь общественного активиста? С чего начинался знаменитый Центр ЭКОМ?

— Не могу сказать, что уже принял такое решение — я еще думаю. Но у меня со школы было желание охранять природу. Я хотел заниматься экологией, пытался найти, где этому учат, но не нашел — в том числе и в ЛГУ, поскольку даже на излете советского времени экология была наука запретная. Тема об иностранных агентах, она ведь не вчера родилась — как только ты начинал интересоваться стоками какого-то завода, то сразу попадал в категорию иностранных шпионов. Если студенты приходили к преподавателю и говорили: «Давайте займемся экологией», преподаватель сбегал от них, потому что боялся. И тогда Даниил Александров [сегодня — декан Школы социальных и гуманитарных наук НИУ ВШЭ в Санкт-Петербурге], который был моим куратором на кафедре зоологии беспозвоночных, подсказал идею: нужно организовать что-то студенческое и самостоятельное. Поэтому сначала возникла Валаамская экспедиция.

— И что — ее оказалось так просто организовать?

— В университете ничего сделать было невозможно. Я тогда впервые познакомился с Системой. Есть, например, студенческое научное общество, и оно располагает какими-то деньгами. Мы предлагаем: «Командируйте нас в экспедицию». Нам отвечают: «Не можем вас командировать в учебное время, потому что вы должны учиться, а на каникулах не можем, потому что у вас каникулы. А в остальное время — пожалуйста, приходите».

Тогда мы обратились в Общество естествоиспытателей — институцию сугубо научную. Оно удивительным образом существует с позапрошлого века, несмотря на все разгромы 1930-х, когда у них отобрали все станции, пересажали людей и разгромили библиотеку. Общество было юридическим лицом, и у него был счет в банке. Сейчас немногие поймут, какая это в 89 году была драгоценная редкость. Тогдашний президент Общества, Юрий Иванович Полянский, был человек большого мужества. Он пошел нам навстречу, сказав: «Давайте, только не утопите там всех».

Но ситуации «это невозможно» повторялись достаточно регулярно, приходилось их преодолевать. Постепенно это вошло в привычку.

Экспорт социальных технологий

— И как долго вы были связаны с Валаамом?

— Более 10 лет. К середине девяностых Валаамская экспедиция осталась практически единственной научной лабораторией, функционирующей на Ладоге. Несмотря на «студенческую» бедность, там можно было работать. Численность участников за сезон доходила до 100 человек. Сугубо научную деятельность мы пытались совместить с охраной природы. Это оказалось непросто — все карты, например, были секретные, методик никаких не было. Мы пытались наладить контакт с музеем-заповедником — они нас посылали. Мы обращались в лесхоз — нас посылали. В общем, никому эта наука была не нужна. Между тем Ладога начала цвести, редкие виды оказались под угрозой, скальные сосняки и лишайники вытаптывались, лес начинали вырубать (было голодное время и надо было что-то продавать), канализация текла прямо в бухту… И тогда я начал интересоваться «экологизацией» системы принятия решений.

Так в поле зрения появилась экологическая экспертиза, оценка воздействия намечаемой деятельности на окружающую среду (ОВОС), экологический менеджмент для предприятий... Мы от этого были просто в восторге. К 1998 году я окончательно понял: это те самые процедуры, при помощи которых мы можем свои экологические знания во что-то воплотить. И через некоторое время появилась сначала программа, а потом Центр ЭКОМ, который сейчас, надеюсь, уже хорошо известен горожанам.

— То есть в 1998 году ваша общественная работа приобрела новое качество?

— Примерно в это время я пытался объединить научные и общественные формы деятельности. Осваивал то, что называется пиаром, — нужно было привлекать внимание СМИ, учился делать проекты и получать гранты. Собственно науку никто не хотел финансировать, мы придумывали «гибридные» проекты. Например, чтобы показать журналистам нашу работу, организовали объединительную конференцию экологических организаций на пароходе на Валаам. Заодно — научились проводить полезные для людей семинары. Между прочим, там была замыслена и создана экологическая рассылка ENWL, которая существует до сих пор. Мы всегда стремились достичь двойного, тройного эффекта.

— Кстати, о грантах. Как вы оцениваете роль иностранных фондов в развитии нашего общества в девяностые годы?

— Иностранцы принесли огромное количество социальных технологий, которых в России в принципе не было. Например — неиерархические способы общения, оценку эффективности проектов — словом, множество технологий, гораздо больше, чем мы могли освоить. Но были и проблемы: они не понимали нашу матрицу, а мы — их. Мы, например, осознавали нашу ситуацию как «недодемократию», которую можно «додемократизировать», что было абсолютно неадекватно.

Общество очкариков и интеллектуалов

— Почему же экологическая экспертиза, экологический менеджмент на Западе работают, а в России — нет?

— Почему не работают? Есть магическая формула, которая заставляет их работать, называется — общественное участие. Мы сначала по академической привычке везде искали «науку» — формулы, точные алгоритмы — и далеко не всегда находили. Спрашивали западных экспертов: как посчитать экологическое воздействие, например, генерального плана? (т.н. — стратегическая экологическая оценка) Они говорят: больше консультируйтесь с гражданами. И в какой-то момент до меня дошло, что все это работает с помощью так называемого краудсорсинга знаний (англ. crowdsourcing — привлечение широкой общественности — ред.), то есть мудрости толпы. Кстати, для научного сообщества принять это было непросто. Показательно, что из Валаамской экспедиции в ЭКОМ перешли два или три человека, а все остальные не очень одобряли мои действия — в том смысле, что это, мол, не наука, что я роняю факел и пр. А вот с жителями, у которых уплотняют двор, никаких трудностей не возникало, у меня видимо какая-то аура, которая внушает людям доверие.

— Как скоро вас догнали обвинения в ангажированности, политизированности и т.д.?

— Это всё равно что спросить, давно ли в Питере идёт дождь? С момента первого самостоятельного шага. Сначала были обвинения в антиакадемичности, с одной стороны, и в антиобщественности — с другой. На том основании, что в экологическом движении не было рабочих и крестьян — одни очкарики и интеллектуалы. Далее посыпались обвинения, что мы работаем за деньги, тогда как настоящие общественники всегда работают бесплатно. Некоторые бизнесмены нас обвиняли в работе на конкурентов, а другие — в том, что мы этого не делаем. И наконец, обвинения в том, что мы занимаемся политикой — грязным делом. А общественники должны заниматься чистым делом. Ну, а потом это конвертировалось в обвинения в оппозиционности. Но власть стала окрашивать градозащитное движение в политический цвет очень поздно — наверное, в ходе выборов в Законодательное собрание в 2005 году. Для нашего общества вообще характерна рефлекторная реакция обвинения.

— Ну, а теперь вы, оставаясь биологом, погружены в законодательные дела.

— Я не получал формального юридического образования, но все необходимое можно прочитать или узнать, поговорив со специалистами. Кстати, реальное устройство власти и общества в российских вузах не изучают и не преподают. Но мне очень помогают навыки изучения зоологии беспозвоночных. Моя задача — фокусироваться на тех вещах, которые нужно изменить, искать то, что не работает, чтобы исправить. Например, те же самые региональные нормативы градостроительного проектирования (РНГП).

Первый закон, который мы разработали для Петербурга в 2004 году — закон об общественных слушаниях. Мы его сделали по европейским методикам, и вот он заработал буквально с момента принятия, потому что нам удалось вставить туда простую и эффективную санкцию: в случае предоставления неполной или недостоверной информации слушания считались несостоявшимися. Этот закон был изменён через год — потому что он защищал интересы горожан.

Право на город

— Прозвучала аббревиатура — РНГП. За разработку этого проекта вы были номинированы на премию РБК Петербург. Я был на первой презентации вашего варианта РНГП и помню, что реакция профессионального сообщества колебалась от сдержанного скепсиса до прямого раздражения. Зачем вы полезли в эту, довольно мутную, воду?

— Начиная с Валаамской экспедиции я слышал: куда ты лезешь не в своё дело? — и к этому уже привык. Да, в 2012 году меня слушали скептически. Но зато на последнем Urban-форуме наши улучшенные предложения были восприняты почти с восторгом.

РНГП — это набор ключевых параметров, которые в конечном итоге определяют и комфорт городской среды, и стоимость жизни, и стоимость эксплуатации города, и его экономическую эффективность. Я дал себе слово, что не позволю сделать из РНГП инструмент обмана людей. Чего хотят чиновники? Они хотят сделать «резиновые» нормативы, которые будут интерпретировать каждый раз по-своему. В зависимости от размера взятки или «задач текущего момента». Обратите внимание: когда я начинал этим заниматься, никто, кроме узких специалистов, не знал что такое РНГП, а теперь РНГП — в фокусе внимания. И принять какие-то «мутные» нормы, которые будут допускать двойное и тройное толкование, уже просто невозможно. Как и всюду в Европе, наши люди возвращают себе право на город.

— То есть это все-таки политика? Если так, то кто вы — левый или правый?

- «Левые» и «правые» — это ошибочная система координат, самоидентифицироваться в ней просто бессмысленно, поэтому я предпочитаю во всех ситуациях оставаться естествоиспытателем. Для меня левые и правые идеи — это материал, из которого нужно сделать адекватный реальности микс политических и организационных решений — без религиозно-идеологического фанатизма.

Я уже 27 лет так или иначе занимаюсь воздействием на общество, за это время с него сошло восемь шкур — перестройка, депрессия первой половины девяностых и так далее. Люди меняются. Произошло значительное расширение социального опыта, способы взаимодействия между людьми стали более разнообразными. Не могу сказать, стало наше общество хуже или лучше, но мои возможности — они точно выросли. И этот шанс нужно использовать.