Теракты, подобные парижскому, – во многом попытка столкнуть Европу христианскую с Европой мусульманской, спровоцировать «конфликт цивилизаций». Эта попытка вполне очевидна для самих европейцев. В первые же часы трагедии журналисты сообщили о том, что среди жертв – три человека с мусульманскими именами, сочувствие к убитым и осуждение в адрес террористов высказали исламские общины. Но звучат и прогнозы о том, что правые политики получат на следующих выборах во Франции и по всей Европе более серьезную поддержку.
Стоит заметить, что именно в этой области – сосуществование христианской и исламской культуры – Россия накопила большой опыт. В нашей стране мусульмане и христиане живут рядом на протяжении многих веков, и наша история уже в силу этого может оказаться поучительной для европейских соседей. Да, формы этого сосуществования создавались не в секуляризованном современном государстве; да, в России большинство мусульман и христиан жили на своих территориях (эта проблема не воспринималась как проблема мигрантов); наконец, некоторые северокавказские республики сегодня вряд ли могут служить хорошим образцом такого сосуществования. И тем не менее рискну утверждать, что уровень взаимной толерантности мусульман и христиан (как и представителей других религий, а также атеистов) в России традиционно высок.
В последние годы политика российской власти или выступления ее отдельных представителей, – то поддерживающих продвижение православной церкви в традиционно нерелигиозные сферы, то угрожающих журналистам за опрос о возможности карикатур на пророка, – сделали для снижения толерантности, возможно, не меньше, чем рост количества мигрантов в крупных городах и учащение бытовых конфликтов с ними. Но все же здесь тот случай, когда Россия может предложить Европе повнимательнее присмотреться к ее опыту.
Другой вопрос, бурно обсуждающийся после трагедии, – границы свободы слова. В России уже звучат мнения, что предупреждать подобные конфликты нужно если не введением государственной цензуры, то хотя бы насаждением некого аналога американской политкорректности. А вот в США некоторые авторы сделали прямо противоположные выводы. Например, Дэвид Брукс в New York Times предлагает пересмотреть традиционные ограничения свободы слова, причисляемые у нас к этой самой политкорректности: «Кровопролитие в Charlie Ebdo должно стать поводом для отмены кодексов недопустимой речи».
Однако прямо проецировать эти западные дебаты на Россию было бы неправильно: проблемы со свободой слова у нас носят совершенно другой характер. В России слабость системы общественных самоограничений государство традиционно компенсировало внешними законодательными запретами, сдерживая рост гражданской ответственности, – цензура была одним из наиболее ярких примеров такого рода. С другой стороны, у нас трудно представить себе карикатуры, подобные тем, что публиковал Charlie Hebdo, не потому, что в России нет ярких и вызывающих карикатуристов, а потому что тема столкновения религий, как бы ни старались это обосновать некоторые политики, не является нашим болевым нервом. Поэтому призывы защитить религиозную сферу от таких посягательств, которые уже прозвучали в России после парижского теракта, кажутся натужными попытками отвлечь внимание от более болезненных для россиян вопросов.