Сквозняк перемен: как российские «реформы» стали жертвой пропаганды
В последнее время слово «реформы» стало едва ли не табуированным. Если оно и употребляется в мирное время, то с осторожностью и уж точно вне того позитивного контекста, какой был когда-то. Однако малейшие отклонения от рутины, будь то экономический форум, подготовка стратегии или грядущие выборы, вынуждают так или иначе вернуться к этому понятию. Просто одни делают это с видимым удовольствием, другие — сквозь зубы.
Наведенное мнение
Эффект неприятия самой идеи реформ вызван слаженной работой трех институтов: пропаганды, социологии, администрации. При этом все по умолчанию полагают, что негатив в отношении к реформам (к изменениям вообще) обусловлен объективно и чуть ли не исторически, а потому заведомо оправдан в практической идеологии и оперативной политике. Власть «идет за волей народа», куда сама же его завела. При этом свою активную роль в этом блуждании она всячески отрицает.
Примерно в этой логике выступал недавно на «Эхе Москвы» глава ВЦИОМа Валерий Федоров. Схема простая: население связывает реформы с потерями, исходя из опыта всех прошлых преобразований, и хочет стабильности, поскольку ничего хорошего от любых изменений не ждет. Власть, в свою очередь, также не ждет от реформ ничего, кроме якобы неизбежных осложнений, а потому работает на стабильность, пока это позволяют конъюнктура и запас прочности. И правильно делает!
Иллюзия «естественности» массового неприятия реформ — тот самый случай, когда социология работает как пропаганда с эффектом замкнутого контура с положительной обратной связью. Примитивно выстроенные анкеты фиксируют «линейки» с ухудшением или стабильно негативным отношением к реформам. Затем не менее простодушная, «линейная» аналитика делает этот замер общим местом. Наконец, пропаганда, работающая на идею стабильности как несменяемости власти, закрепляет эти оценки в массовом и «элитном» сознании. Срабатывают механизмы, с одной стороны, вовлеченности и стадности (внизу), а с другой — готовности слепо верить в то, во что верить удобно и хочется (наверху).
Яркий пример — убеждение в том, что напряженное отношение масс к переменам обусловлено якобы однозначно негативным, шокирующим опытом 1990-х. Типичный случай самовнушения тех, кому этот стереотип рекомендовали полстеры, «социологи» и политтехнологи и кто внедрение этой идеологемы в сознание масс сам же санкционировал. Пытающиеся ослепить других быстро слепнут сами.
Нетрудно показать, что клише «лихие девяностые» во многом является пропагандистской наводкой, к тому же достаточно свежей. Какое-то время после ухода Ельцина и реализации проекта «преемник» о такой схеме трудно было даже помыслить: слишком близки были связи с эпохой, из которой новый президент вышел ничуть не в меньшей мере, чем все остальные во власти в то время. Массированный накат на «лихие девяностые» появляется существенно позже, после приличествующей паузы, но осуществлялся он так интенсивно, что результат не заставил себя ждать. Можно попытаться оспорить этот вывод, но нет смысла отрицать тот факт, что подобное отношение к реформам и к прошлому можно быстро и основательно изменить. Достаточно телевизору попасть в другие руки или хотя бы получить другую установку, пусть из тех же рук. Через пару месяцев после команды «концепция изменилась» мы увидим и другие цифры в опросах.
Сбитые на взлете
Далее придется признать, что дух реформаторства с активным использованием соответствующей терминологии был вполне свойствен и нынешнему режиму в период его политической юности — с начала 2000-х и примерно до 2010–2011 годов. Первая волна институциональных реформ в рамках «дерегулирования» и «дебюрократизации» начиналась при раннем Путине и длилась несколько лет. Пока была внятная политическая воля, пока административно-бюрократическая реакция не опомнилась от шока, не сорганизовалась и не выстроилась «свиньей», реформы шли успешно, местами почти триумфально. Более того, на старте сложится почти немыслимый в наших условиях консенсус честного бизнеса и государственного реформаторства в отношении идей и программ системных преобразований. Это были редкие моменты того самого «базисного доверия», о котором теперь пишут с придыханием в программах, но которое тогда было предано в деле.
Здесь важны точки и механизмы обеспечения перелома. Сработали попытки неквалифицированно перехватить чужую работу и чужой намечающийся успех (как с первой административной реформой) или завалить набирающую силу реформу саботажем и направленной дискредитацией (как с техрегулированием).
Вместо продолжения скрупулезной работы по выявлению и снятию избыточных регулятивных функций органов власти «квадратики» административной системы в какой-то момент просто нарезали по новой схеме и сочли дело сделанным. В результате трехуровневой нарезки на министерства, надзоры и агентства этот бюрократический базар только вырос в объеме и давлении на регулируемых.
Все это время цены на нефть уже были на высоте, бюджет в порядке, однако идеи приоритета стабильности укоренялись не только от сытой лени. Ощущалось желание идеологически компенсировать неспособность системы довести до конца давно перезревшие преобразования. «Лень» здесь скорее покрывала импотенцию.
Просто модернизации и модернизация 2.0
При внимательном отношении сомнительной оказывается и готовность «экспертов» оправдывать власть, которая при благоприятной конъюнктуре тут же залегает в теплом болоте стабильности. Сейчас даже в аналитике о таком поведении руководства принято говорить с благожелательным пониманием — как о явлении якобы естественном и чуть ли не неизбежном. Из безответственности следует безальтернативность: в хорошие годы делать реформы мы не хотим, а в плохие не можем.
В нашем положении приходится постоянно напоминать о том, о чем хотелось бы забыть. В частности, о всей накатистой и развернутой идеологии модернизации, которая была встроена в стратегические программы предыдущего поколения. Там речь шла о структурных реформах, о смене вектора развития и о жизненно необходимой диверсификации, о преодолении нарастающего технологического отставания, об инновациях, экономике знания, человеческом капитале и пр. Позже появилась склонность считать все это игрушками местоблюстительства, однако данная стратегическая модель разрабатывалась хотя и во время предвыборной кампании Медведева, но в контексте подготовки «Плана Путина». Создавалась парадоксальная ситуация: на выборы шел один, а стратегический план разрабатывали под другого. Всем должно было быть ясно, чей план будет реализовываться преемником, а значит, кто остается лидером в «тандеме» (слово, забываемое еще более старательно, чем реформы).
Идеология традиционных ценностей, духовных скреп, культурных кодов и пр. на какое-то время сменила речитатив модернизации, проваленной до ее начала. «Сколково» вектор развития страны не поменяло, а нанотехнологии, получив свое, свернули небывалую по мощи рекламную кампанию и ушли в тень. В результате нанороботы не только не починяют нашу нездоровую генетику, но даже не собирают из песка самолеты седьмого поколения.
Было бы неосмотрительно вовсе игнорировать связь нынешних стратегий с будущими президентскими выборами. Программа понадобится, а других таких начинаний нет и уже не будет. В новой ипостаси готовится второе издание «Плана Путина» — и опять перед выборами. Пусть мы получим идеологический «Стелс»: что-то пролетело, а что — никто не видел. Важно, что опять возникает запрос на образы будущего, обновление и реформы.
Как этот запрос реализуется — тема отдельного разговора. Но в зоне хай-тека уже наметилась преемница «нано» — «цифровая экономика». Пока есть налет хлестаковщины с маниловщиной: это как, не создав ни одной приличной машины, заболеть идеей массового производства своих беспилотных Bentley, которые вытянут всю экономику. Но есть и плюс — пока мало кто вообще понимает, что это такое. И если Росстат переподчинить уже не Минэкономразвития, а прямо администрации президента, «цифровую экономику» можно будет создать быстро, дешево и в русле предвыборных задач.
