«Я Путину пообещал»

Фото: Екатерина Кузьмина/РБК

Не известный широкой публике депутат Александр Петров привлек к себе внимание, появившись весной в фильме «Президент» и рассказав о производстве инсулина на Урале. РБК решил познакомиться с бывшим фармацевтом и выяснить, о каком предприятии шла речь в фильме.

«Отправьте его директором школы»

— Расскажите, пожалуйста, о себе: где родились, где учились, работали, как стали депутатом.

— Знаете, я живу несколько жизней. Первая — когда я был сельским учителем физики и директором школы в Пермском крае. Я из большой семьи учителей, нашей династии более 500 лет. Мой отец был школьным директором почти 40 лет. Я единственный из семьи, кто ушел из школы. Кстати, папа так и не простил меня за это.

— Как вам в 21 год удалось стать директором школы?

— Меня пригласил председатель обкома партии Борис Коноплев. Он хорошо знал нашу семью. Я только окончил институт с отличием. Он спросил меня: «Куда готов пойти работать?» Я сказал, что хочу в школу. Он отругал меня без пояснений, снял телефонную трубку и сказал: «Отправьте его директором школы». В ОблОНО мне предложили несколько вариантов. Я попросился поближе к родному району. Так я сначала стал директором Калиновской восьмилетней школы, а через семь лет возглавил Еловскую среднюю школу, которую когда-то окончил сам.

— Это школа знаменитая?

— Да, там много заслуженных учителей, она крупная: 1200 детей было и 50 учителей. Все, кто меня еще учил: бывший мой директор, завучи.

— Как вы попали в Свердловский МЖК? Только благодаря победе во Всесоюзном конкурсе?

— Сложная была история. Представьте, 1987 год, я директор школы, коммунист с 10-летним стажем (я стал коммунистом в 19 лет). И, конечно, когда директору школы говорят, что надо ехать на конкурс, он просто не может отказаться. Все происходило в Свердловске, собрали человек 100 кандидатов и в течение недели проводили деловые игры. А потом оргкомитет МЖК мне предложил остаться и поработать. Я уехал домой, завершил все текущие дела и уволился. В начале ноября я вернулся в Свердловск, который стал моим родным городом.

— Чем вы занимались?

— Я входил в оргкомитет МЖК. Был зампредседателя по детским программам. Работал с Галиной Кареловой [вице-спикером Совета Федерации — РБК] в одном кабинете.

— Сколько лет вы там проработали?

— Два года, а потом, когда уже все начало разваливаться, еще несколько лет на общественных началах. И прожил 19 лет там же, в панельном доме. Для меня, приехавшего из глухой деревни, было важно сохранить деревенские ощущения. А МЖК — это своего рода деревня. Там все друг друга знают — меня все знали, я детей всех знал. Мы там хорошо жили. У нас было кабельное телевидение, общественное движение, свои газеты, свои строительные отряды, свои детсады, мы регулярно проводили субботники. Жили фактически коммуной. Недавно вот только оттуда уехал.

— Сейчас о свердловском МЖК многие говорят как об оппозиционном для своего времени объединении.

— С точки зрения сегодняшней оценки, безусловно, это была система воспитания другой ментальности. Не оппозиция, но абсолютно свободные высказывания. У нас было много дискуссионных площадок, мы начинали заседания в 11 ночи и заканчивали часов в 5 утра. И все транслировалось в прямом эфире на кабельном телевидении, которое курировали Евгений Королев и Александр Мих. Для меня это была другая сторона воспитания. Мой отец, старый большевик, воевавший, в детстве частенько воспитывал меня ремнем. И у нас в семье не принято было против старших что-либо говорить. Патриархат. Здесь же была свобода слова.

— Ваша последующая работа тоже была связана с выходцами из МЖК?

— Во многом. Корни сегодняшнего [Уральского биомедицинского] кластера идут из МЖК, из 1992 года. Сам я окончательно принял решение прийти в бизнес в 1996 году. До этого времени я работал преподавателем и подрабатывал бизнес-консультантом.

— То есть основные работники уральских фармпредприятий из МЖК?

— Да. Еще мои бывшие ученики из школы. Я отобрал лучших, перевез в Екатеринбург. Мне всегда говорили, что мы неправильно управляем бизнесом, что у нас нет системы, нет вертикали. Я считаю, что управление хаосом — это достаточная система управления для творческих команд. Потому что сначала [в 1990-е годы.] она помогала выживать, а после кризиса 1998 года, когда нас растерли, размазали по стенке, и мы снова превратились в ноль, — принимать кардинальные решения.

Жизнь с нуля

— Растерли?

— Все, что было заработано, обесценилось. Все товары, а это были лекарства, протухли, потому что государство что-то не могло оплатить, что-то не могло довезти. Вся система была разрушена. И 1998 год обнулил все, что мы зарабатывали с 1992 года. Остались развалины. Надо было решать, куда идти дальше. Мы решили идти в производство и выбрали фармацевтику.

— Выбирали голосованием?

— У нас был временный научно-исследовательский коллектив «Детство». Никогда не забуду это название, у нас даже бланки такие были. Мы понимали, что все больше и больше уходим в здравоохранение. Сначала поставляли импортные товары. Россия в тот момент практически ничего не производила: у нас на Урале и в целом по стране производство субстанций для лекарств упало в сто раз. Критическая отметка — остались самые простейшие препараты. У нас даже бинтов и шприцов в больницах не было. В то время был широко развит бартер в бизнесе, в том числе обмен медикаментов на продукты, трубы и железнодорожные цистерны.

Молодежь не помнит, что было в 1992-м, вообще в начале 1990-х. Чем стал прыжок доллара в 1998-м, особенно для тех, кто работал с государством... На рынке платье стоило 3 руб., стало стоить 20. Хочешь покупай, хочешь не покупай. Полгода не покупают, но все равно купят, а государству нельзя же поднять цену в пять раз. Тогда я участвовал в принятии решения — отдать больницам все, что есть на складе, по договорам без оплаты.

— Просто подарить?

— Мы не подарили, мы им сказали, что, когда деньги будут, вы нам заплатите. Я никогда не забуду это собрание. Сколько мы дискутировали! Я благодарен до сих пор парням, я им часто говорю на встречах: вспомните 1998‑й, вспомните тех людей из Нижнего Тагила, когда мы с мэром [Николаем] Диденко спорили. Он мне сказал, что ему проще 120 гробов купить, чем все это обеспечивать. А я ему ответил: «Давайте позовем этих людей, скажете им, гробы купите — и все закончим». Он передумал: «Давай вези диализаторы, когда деньги у нас будут, тогда я тебе заплачу». Мы пошли к [бывшему губернатору Свердловской области Эдуарду] Росселю посоветоваться, и он сказал: «Поверьте, государство — самый надежный заказчик из всего, что есть». В результате заплатили практически все, но, правда, через два-три года.

«Нас по-честному отпустили»

— Расскажите про бывшего главу Свердловского КГБ Эдуарда Войцицкого. В некоторых публикациях вы называли его вашим партнером.

— Он никогда не был моим партнером, и я его так не называл. Это вообще история, как я попал в здравоохранение из учителей. 1993 год. Меня с ребятами пригласили в управление ФСБ, где нам рассказали про киднеппинг детей по почкам. ОПС «Уралмаш» уже в то время вела криминальный бизнес в этом вопросе. И мне сказали, что надо помочь. Мы все тогда включились в эту тему.

— А как же «Юнона»?

— Фонд «Юнона» был 100-процентным учредителем «Юноны» медицинской, куда я пришел на работу в 1997 году. Юридический адрес был такой же, как у областного управления ФСБ.

— Войцицкий уже тогда был ветераном?

— Войцицкий потом уже стал ветераном. Это был просто мудрый человек, который понимал, что вопросы здравоохранения государство должно максимально вывести в легальную сферу. В конце 1997 года фонд «Юнона» прекратил свое существование. И «Юнона» медицинская была вынуждена стать свободной. Она была перерегистрирована. Но кризис 1998-го ее хлопнул.

— Когда «Юнона» появилась?

— 1993 год. А потом в 1996 году нас по-честному отпустили. Сказали: «Можете теперь сами спокойно работать, живите сами по себе».

— Что значит «по-честному отпустили»? Вы просто уволились и ушли?

— Нет, они нас не увольняли, они отпустили юридическое лицо, сами вышли из 100% акционеров. В 1998-м все бахнулось. А в 2000-м заново была создана уже новая «Юнона».

Уральские растворы

— Когда вы начали строить завод — после того, как рассчитались с иностранными партнерами?

— Можно сказать, параллельно. В 2000-м мы начали все с нуля, и в 2001‑м мы уже имели твердую программу стратегического развития. Тогда работали человек 100. Прежде всего необходимо было обеспечить обычными инфузионными растворами Урал, потому что 50 т раствора — это вода, и воду привозили на Урал из Англии (!) и возить воду из-за границы тогда уже было стыдно. Приняли решение построить завод инфузионных растворов.

— Вы всегда говорите «мы». Кто это «мы»?

— Это уральские парни. Было «Детство», потом оно стало «Юноной». «Юнона» с 1996 года не просто название, а бренд. Потом она трансформировалась в Уральский фармкластер. Кластер — все-таки лучшая система связи в производственной цепочке, когда друг без друга никто не может. С «маленькими» с нами разговаривал только один человек — и это Владимир Владимирович. С 2001 года. Как объединились, то стали разговаривать и советоваться очень многие.

— Так вы знакомы с Владимиром Путиным с 2001 года?

— Не совсем так. В 2001 году, когда мы только задумались о заводе, Эдуард Эргартович [Россель] сходил к нему, и Владимир Владимирович сказал: «Делайте». Было первое устное поручение, появилась губернаторская программа. Губернатор предлагал старый завод купить и построить на его месте новый. Первый цех построили за два года. На его открытие приехал министр здравоохранения РФ [Юрий] Шевченко, посмотрел цех и сказал: «Здесь такую водку можно делать, вы такое оборудование поставили». Это хорошо помнят те, кто присутствовал. Я ответил, что пока я жив, здесь водки не будет. И все завертелось: новый бизнес-план, поручение президента, губернаторская программа. На втором бизнес-плане Шевченко уникальную надпись нанес: «Благословляю». И этот бизнес-план мы храним. Все — на грани невозможного.

— То есть место выбирал Россель?

— С подачи губернатора мы приехали на территорию завода, сначала 2 тыс. т мусора оттуда вывезли. Хорошо помню, как мы в феврале с мэром [Новоуральска Николаем] Фельдманом приехали на площадку будущего завода, а там как раз бомжи кабели жгли. Но все равно построили, работы велись круглосуточно. И в 2003 году выпустили первую серию физрастворов. Сегодня, если мне память не изменяет, завод производит 23 млн л в год, а на 2015 год заказ — 35 млн л. Они работают, останавливаясь только на 6 часов в год. В Новый год. Они останавливаются, а оборудование не выключается.

Путин, Шредер, Вексельберг

— Следующим шагом был инсулин?

— Да. Я хорошо помню, как мы ходили еще по стройке 2003 года, и губернатор меня спросил: «Слушай, а что дальше будешь делать?» И я ему тогда ответил: «Наверное, инсулин». «А сколько времени тебе надо для обдумывания?» Я говорю: «Месяца два-три надо…». А он мне: «У тебя одна ночь, завтра утром ты должен прийти ко мне с письмом о том, что вы приняли решение строить инсулиновый завод».

— И вы согласились?

— Да. Все завертелось. Мы, конечно, проанализировали [предыдущие попытки создать российское производство инсулина] и учли все ошибки: и завода в Майкопе, и Лужкова в Москве, и Брынцалова в Подмосковье, и Абрамовича в Уфе. И понимали, что у нас нет денег. Губернатор тогда вместе с нами дневал и ночевал.

И тут в Екатеринбург прилетают Шредер и Путин. Россель дружил со Шредером, и их прилет совпал с днем рождения Эдуарда Эргартовича. Губернатор попросил Шредера, и тот привез компанию Bosch. С российской стороны меня поставили. Вот тогда была моя первая встреча с Путиным. Прилетели рано утром, и уже в 8 утра мы подписали соглашение о том, что Bosch поставит нам оборудование. Мы подписываем, но денег у нас нет. Россель мне говорит: «Ты подписывай, деньги будут». А я ему говорю, что это нереально, на дворе 2003 год — в России нет денег, банки кредитуют под страшные ставки, строить невозможно. И Россель, уже после подписания, привез меня… Как сейчас помню, на Арбате у них офис. Для меня это был такой шок, в такой офис, такие люди, о которых только в газетах читал. Вексельберг [Виктор, председатель совета директоров группы компаний «Ренова», а с 2010 года — президент фонда «Сколково»] спросил меня: «А ты кто?» Я ему сказал, что я сельский учитель, Россель подтвердит эту фразу. Он тогда засмеялся и сказал: «Тогда я дам вам деньги».

Они, конечно, поставили ряд условий. Деньги передавались по определенной юридической схеме. У них очень сильные юристы, а мы тогда вообще ничего не понимали. Мы работали на Урале, надеялись на купеческое слово и думали, что это важнее. Контракты заключались тогда примерно так: вот главный врач, вот губернатор, вот судья.

— Какие были условия?

— Это был уставный капитал из-за рубежа. Это были его личные деньги. Насколько я понял, он не стал рисковать корпоративными деньгами. Сумма была огромная — €12–15 млн. Я вышел от Вексельберга, иду по Арбату, зашел в подвал в кафе, попросил у мужика стакан водки, выпил, закусил кусочком хлеба и полетел домой. Позвонил и сказал парням, что нам дают деньги. Он через две недели деньги перечислил, а потом юристы оформляли толстые контракты. Схема до сих пор действует.

— Вексельберг по-прежнему в составе акционеров?

— Он не контролирует сейчас. Он тогда мягкие условия подписал и выполняет все условия как человек. Он не управляет. Сегодня завод — это кластерная система, и Вексельберг никак не вмешивается.

— Но он пока не вышел из капитала?

— Не готов сказать, думаю, они этот вопрос как-то с директором решили.

— «Медсинтез» почти на 100% принадлежит кипрскому офшору, фонд «Юнона» — на 20% тоже. Понять, кто бенефициары, невозможно.

— Я могу сказать, что, во-первых, люди менялись, потому что деньги — вещь пугливая. И если бы это были прямые российские капиталы или государственные деньги, то, я думаю, этого завода уже бы не было. А сегодня «Медсинтез» — это большой крупный завод в сердце России, и для меня это счастье.

— Политическая поддержка — это Россель и Путин?

— Да. Основные риски фармацевтической промышленности — административные. В зависимости от того, дадут вам лицензию или не дадут, завод выживет или нет. Первый цех инфузионных растворов [на «Медсинтезе»] — лицензии не было 11 месяцев. Цех инсулина — лицензии не было семь месяцев. Завод уже построен, люди приняты на работу, их надо обучить, зарплату заплатить, надо в чистых комнатах включить стерильный воздух, надо чистую воду включить и выключать можно максимум на 4 часа в неделю... Мы дважды поднимали вопрос о выдаче лицензии. Один раз в Тюмени Россель поднял этот вопрос перед президентом. А министр, который должен был подписать, чтобы не подписывать, ушел на больничный. На следующий день пришлось вернуться на рабочее место и подписать. Прилетела к нам команда в туфельках, а у нас метр снега лежит. Выдали лицензию и сказали: «Вы нас запомните».

— Зло сказали?

— Зло — это вы мягко говорите.

— То есть и лицензию без ручного управления Путина не получили бы?

— Получается, что так. У меня, кстати, упаковка инсулина с его подписью. На встрече Путина с производственниками уже в 2011 году обсуждали поручения по гемодиализу, инсулину, по производству субстанции. Президент тогда остался доволен моим докладом. Ну и подписал упаковку на память.

Своя бактерия

— Какова сейчас продуктовая линейка завода для диабетиков?

— При мне еще разработали все инструменты введения. Понимали, что импортные шприц-ручки дороги. Сделали свои. Сейчас заканчивают инсулиновую помпу для детей. Маленькую, компактную, на животе поставят, и детки вообще не будут знать проблем, что такое укол.

Следующий шаг при мне уже начали. Мы понимали, что собака закопана в бактерии, из которой производят субстанцию. Начали искать, но безуспешно. Собрались и приняли решение сделать свою бактерию. Это самый сложный путь. В 2008-м уже сформировалась команда. Тогда включились немцы, швейцарцы, потом швейцарцы отпали, чехи включились, белорусы, украинцы, украинцы отпали в кризис. Российские ученые меньше всех помогли, к сожалению. В результате — новая бактерия. Сейчас это оформлено патентом. Моей фамилии вы не найдете. Я считаю, что авторство должно остаться за теми, кто придумал.

— А кто придумал?

— Все помаленьку. В основном белорусы, украинцы и чехи. Кто-то придумал плазмиду, кто-то — как бактерии будут делиться, кто-то — техпроцесс. После появилась возможность заказать технологическое оборудование. Это завод, начиненный оборудованием. Фактически завод-робот. Мы вернули микробиологию на Урал. В 19-м городке [Свердловске-19, секретном микробиологическом центре военно-технических проблем бактериологической защиты НИИ микробиологии Минобороны СССР] когда-то в советское время была микробиология. Они тогда сибирской язвой занимались. А кластер смог возродить крупнейшее на Урале микробиологическое производство. Парни уже без меня все закончили.

— Президент знает?

— Знает, конечно. Ему губернатор рассказывал предварительно. На этом для меня в теме генно-инженерного инсулина человека можно поставить жирную точку: в России она реализована в промышленном масштабе. Стране нужно 325 кг в сухом пересчете, а мощности у завода на 400. Поэтому Россия себе лекарственную безопасность обеспечила.

— Россель есть в числе тех людей, которые вам помогали деньгами?

— Нет. Я честно говорю: Россель не инвестировал финансовые средства. Он дал больше — веру в победу.

— Помимо инсулина и растворов был стекольный завод, сейчас Уральский, ранее Уфимковский, который вы восстанавливали.

— Да. В поселке была разруха и упадок. Десять лет как был разрушен единственный когда-то работающий завод. Обычных уральских мужиков нужно было обучить, потому что каждый станок стоил около €1 млн. Мужики, пусть они меня простят, перестали пить и работают. Правда, пришлось перед заводом церковь поставить. Когда показали старый завод, я был шокирован: 24 га, разрушенное здание. Я не верил в этот проект. В то время я прочитал книгу [Алексея] Иванова «Золото бунта». Там было написано, что наши деды прежде, чем завод построить, ставили церковь. Обсудили с мужиками. Хорошая вышла церковь, я сам туда езжу. И люди перед работой заходят, помолятся и идут на завод.

— А кто ставил церковь?

— Я ставил. За свои деньги. Это было очень важно. Там не бог весть какие деньги. Ты просто потом себе в душу заглянешь, и мои дети в меня заглянут. Я вот завещал сыну Дениске. Я попросил его: «Следи за церковью, а если что будет плохо, то помогай». Он помогает. Она уже освященная. Будет передана Екатеринбургской епархии.

— Стекольный завод все-таки вам зачем понадобился?

— Раньше в кластер стекло из-за границы приходило. Хорошее стекло для инсулиновых препаратов. Но импортное стекло стало очень дорогим. Мы сказали: мы построим. Причем именно для производства стекла первого гидролитического класса. Таких заводов в мире штук пять, может, наберется. И построили.

— А когда вы его японцам отдали? Сейчас владелец завода швейцарская компания Nipro Glass, которая входит в японскую Nipro Corporation, а в самом начале 100% принадлежало Денису Петрову.

— Вы про акции, а я про другое. Вопрос не в том, кто акциями владеет, а в том, в стратегическую программу развития это укладывается в целом или нет. Пусть владелец хоть трижды будет японцем. Но завод в Уфимке останется навсегда: рабочие места останутся, он в технологической цепочке будет работать много лет.

— Предположим, японцам станет невыгоден бизнес здесь, они просто продадут завод.

— Теоретически, наверное, это возможно, но им все равно, кроме России, где работать-то?

— Не знаю, где угодно, где это прибыльно.

— Что они могут сделать? Станки снять? Станки не снять.

— Продадут они, придет другой человек.

— Но он куда денется из цепочки-то? Другое выпускать невозможно. Там можно делать только стекло первого класса. Стекло худшего качества никому не нужно.

— Если предприятие не приносит прибыли, его можно и просто так бросить и уйти.

— Пусть бросит, мы тогда подберем. Понимаете, если делать стекло первого класса, нельзя делать второго. Если ты начал второй класс, ты на первый обратно эти станки не поставишь никогда. Нельзя снова подняться по цепочке, надо весь станок поменять. Это бешеные деньги.

— Т.е. вы строили завод, вкладывали свои деньги, а потом просто так отдали его японцам?

— Почему мы вкладывали свои деньги? Вы думаете, у меня столько денег?

— А кто вкладывал?

— Вкладывали японцы.

— Т.е. вы начали искать площадку, нашли японцев и сказали: вот площадка, давайте восстанавливайте?

— С японцами мы работали прежде, лет десять. И я все это время им предлагал что-нибудь построить. И когда я уже устал предлагать, была встреча с президентом Nipro, ему 86 лет, и он сказал: «Мы с вами будем работать». И отправил меня к более молодым вице-президентам, которым по 70 с копейками. Они были уже в курсе. И все — начали работать по всем направлениям. Буквально за год все на глазах стало меняться. Но соглашение, к сожалению, мы не с ним подписывали, он умер.

— Что значит по всем направлениям?

— И по стеклу, и по диализу. Они технологически помогали Игорю Бучинскому [техническому директору завода «Дизэт»] разрабатывать аппарат «искусственная почка».

— «Малахит»?

— Да. Ее не только русские инженеры создавали, но и японские. Они делали «Малахит-2», помогали работать по воде, находили композитные материалы, предоставили все технологии, которые у них были.

— Неужели у вас не было ни одной неудачи?

— У нас много неудач было, но эти неудачи делали нас крепче. Теперь я уже просто наблюдаю и не лезу в управление. Я не всегда доволен тем, что ребята делают. Они делают по-своему.

— Понятно, почему не прислушиваются. Обычно менеджеры принимают во внимание только советы акционера.

— Вы все время переводите не в ту плоскость разговор.

— Акционеры платят зарплату менеджерам.

— Менеджеры ее зарабатывают своим трудом.

Большая игра

— Вам в Думе комфортно работать?

— В первый год, когда я приехал, чувствовал, что я здесь чужой. Я привык принимать по 100 решений в день, работать, как огнетушитель, годами мог обходиться без выходных. А тут на стрессе похудел на 12 кг. Меня качало.

Здесь жизнь другая, ментальность другая, взаимоотношения другие, купеческое слово здесь другое. Нельзя доверяться слову. В одном слове нужно видеть пять смыслов; если ты пятый смысл увидел, то, может быть, ты нашел истину. Если ты подумал только о втором смысле, то ты пацан, который ничего не понимает. Это школа, наверное, самая суровая в моей жизни. Сегодня, безусловно, я многому научился, я знаю кухню, знаю, как провести законопроект.

— Зачем вам вообще политика?

— Я пообещал тогда президенту, он, кстати, предложил мне помочь и пойти на выборы в Госдуму на той встрече с производственниками, и я выполню свою работу. Я могу на любом детекторе подтвердить, что я никогда не брал взяток. Это очень серьезно с точки зрения морали. Потому что депутат априори виноват, и с этим надо свыкнуться. Ты не должен ни огрызаться, ни оскорбляться. Мне на Урале свободнее. Я приезжаю в Москву на пленарное заседание и потом сразу возвращаюсь к себе на родину. 10–12 самолетов в месяц.

— Квартира в Москве у вас же есть?

— У меня есть служебное жилье, двухкомнатная квартира. Давно я не жил в таком офицерском кубрике. Белье советского периода, мебель советского периода, хрустальные стаканы советского периода. Я испорчен хорошим питанием, а в Думе такая столовая... Я когда первый раз туда зашел, вспомнил столовую советского времени, запах вот этой капусты студенческой…

— Вы не часто выступаете в Думе.

— У нас партдисциплина хорошая, пока мы еще зеленые, нас не допускают. Но на комитете я достаточно часто выступаю.

— Вы считаете, что не зря туда пошли? Чем вы гордитесь из того, что сделали за время работы в Гос-
думе?

— Мы когда во фракции «Единой России» обсуждали вопрос, что есть работа депутата, я сказал, что я не юрист, я не знаю, как принимать законы. Мне сказали: «У нас есть два направления — законотворческое и представительское. Работай с избирателями!»

— Возвращаться в бизнес не собираетесь?

— Нет. Я собираюсь продолжить депутатскую работу, если партия доверит. Пойду на выборы по одномандатному округу в Нижнем Тагиле.


— Почему Нижний Тагил?

— Я уверен, что я смогу серьезно помочь этому городу в части здравоохранения. Там повышенный уровень заболеваний, плохая экология, плохая вода. Я там уже с парнями строил диализную клинику, она работает, и люди там бесплатно лечатся. Сейчас я нашел инвесторов на строительство двух бесплатных детских поликлиник. Такую поликлинику мы построили в районе Академический в Екатеринбурге. Это мой комплимент компании «Ренова». На 450 деток в день, очень красивая.

— На чьи деньги построили?

— На деньги кластера. Его выручка в прошлом году была 5 млрд или 6 млрд руб. В этом году будет миллиардов 8.

— Сколько вложил кластер? Какова стоимость этой поликлиники?

— Я не знаю.

— Если вы будете заниматься Нижним Тагилом, то кто же будет бороться с коррупцией с помощью инсулина?

— А там сейчас выросли взрослые ребята, волки. Они уже знают, как биться за рынок.

— Из свердловского МЖК?

— Нет. Это уже новое, второе поколение. Парни после 30-ти, головастики, я их называю, я их находил по одному-два в год. А сейчас третье поколение пришло, совсем заумное. Сидят ребята, занимаются альфа-фетопротеином — это белок, который в крови у беременных женщин позволяет защищать плод от вирусов, чтобы плод не заражался. Приходят, рассказывают, какое они оборудование поставили, как конструировали — ген  такой-то к этому гену… А я говорю: «Парни, вы мне рассказываете, а я уже не понимаю». Я правильно сделал, что ушел, как бы печально мне ни было.

— Когда вы с Путиным во второй раз встречались и когда пообещали ему пойти в Госдуму, как вы думаете, он вас идентифицировал?

— Я думаю, да. Он уже знал меня, знал, кто я, чем занимаюсь. Более того, когда я сказал, что у меня там заводы недостроенные, мне надо быть там, он сказал: «Я знаю, у тебя там сын есть».

— У вас же два сына?

— Да. Один в бизнесе, я говорил. И слава богу, что ему понравилась вся эта химия, биология, он уже лопочет на их языке, сидит с ними в научных советах, обсуждает. Сам он экономист, но ему нравится. 37 лет ему, мужик уже, может тянуть. Я вовремя ушел. Я понимал, что еще два-три года, и я передержу… Когда говорят: Петрович, ты бизнес контролируешь — то мне смешно. Тот, кто знает бизнес, понимает, что надо с утра до вечера этим жить. Одна тактическая ошибка приведет к нарушению всей стратегии. Я сыну перед Новым годом говорю: «Давай что-то помогу, я уже приехал», а он говорит: «Папа, иди чай попей». Я понял, куда меня послали, и улетел.

— Вы спокойно реагируете?

— Не спокойно, я переживал, серьезно. Меня первый раз он так послал.

— Зарабатывать на этом вообще можно? На обеспечении лекарственной безопасности?

— Это бизнес, но надо понимать, куда идет прибыль. Можно купить яхту, самолет можно со временем иметь десять домов. У меня деревянный дом, пчелы, собаки.

— В Екатеринбурге?

— Да. Баня там. Я серьезно говорю! Я перестал ездить за границу не потому, что там какие-то санкции, а потому что я охочусь, и лучше нашей уральской природы нет ничего. Я фанатею от Чусовой просто, от всего, о чем Алексей Иванов написал. Мне сразу сказали, что как только ты по Чусовой раз пройдешь, то ты сразу ею заболеешь. Это наркотик. Вот весной была охота на вальдшнепа, удалось полтора дня походить.

— А второй сын?

— Второй — свободный художник. Он занимается психологией, частной практикой. Я считаю, что детей нельзя заставлять чем-то заниматься.

— На нем числятся несколько активов. То есть, согласно СПАРК, он владелец нескольких компаний. Например, ему принадлежит 0,03% завода «Медсинтез».

— Если вы посмотрите историю, то эти 0,03% остались с тех давних времен, потому что юристы тогда сказали, чтобы какая-то зарубежная компания не управляла, поставьте своего человека хоть на одну акцию, чтобы когда-нибудь случайно без его участия кто-то не продал завод за рубежом. Это такая мера защиты. Он юрист по первому образованию, причем по зарубежному праву. Потом по второму образованию психолог. Хочет в школу пойти работать. Его тянут эти гены.

Без госкорпораций

— С «Ростехом» «парни» что-то делают?

— У них нет совместных проектов.

— А с «Росатомом»?

— В Новоуральске «Росатом» является стратегическим партнером.

— Там тоже создается какое-то объединение.

— Нет, это другое, там индустриальный парк. Они делают для себя. А у нас технопарк фармацевтический в Ново-
уральске, там «Росатом» ничего не вкладывает, ни копейки.

— Чем закончились попытки совместного бизнеса с «Роснано»?

— Мы отказались от сотрудничества перед самым подписанием финального соглашения. Был скандал.

— Чубайс?

— Его люди.

— Может, еще попробовать?

— Зачем? Проект закончен. Десятки миллионов евро вложены. Завод стоит, и самое главное, работает, и оттуда никуда не денется. При годовом госзаказе в $300 млн, я думаю, скромно так, миллионов 50 мы для государства сэкономим.

«Дальше Урала не пошлют...»

— Фильм «Президент» — вас пригласили туда?

— Да, это было прошлой осенью. Позвонили журналисты, спросили, могу ли я показать инсулиновый завод, и прилетели прямо на завод. Я им все показал. Потом они попросили рассказать. 8 часов сидели разговаривали. Это был разговор больше не про президента, а про Россию, очень откровенный. И бояться мне нечего. Дальше Урала не пошлют. Старый я уже.

Вообще я не сожалею, что я этот путь прошел, я на комбайне два года в колхозе работал, и мне нравилось. Пчелы, я понимаю, что с ними делать, у нас были пчелы в семье, а руки-то помнят. Кто всю жизнь в деревне прожил, там все умеешь делать. Я печки умею класть. Потому что печник был в школе, Абдрахман, он клал печки, а я кирпичи чистил, раствор замешивал. Я два или три года с ним работал и точно знаю, как печку сложить. И однажды, когда я был директором школы, приехал, а печка разрушенная в этом домике, куда меня сначала поселили. Я взял эту печку переложил.

Это так же, как с английским языком. Я его ни дня не учил... Есть захочешь — заговоришь, называется. Я учил немецкий в школе и институте. По-английски я говорю лучше, чем по-немецки.

— Как же вы английский выучили?

— Я музыкальную школу закончил. Отец за 15 км меня возил по грязи, по тайге в райцентр на лошади или на тракторе. У меня слух хороший. Я слышу хорошо эти слова, блоками их прямо и запоминаю. Так и выучил. А потом блоки надо менять местами. Я букв английских не знаю, к своему стыду, прочитать не могу ни одного слова. Хочу учить. Но зато дети уже все великолепно говорят на английском.

— Внуки есть у вас?

— Двое маленьких.

— Сколько у вас вообще детей?

— Четверо. Два сына и две дочки. Младшая родилась совсем недавно. Старшая учится на психолога. И она очень хочет пойти работать в детскую поликлинику. Вот если бы она была старше, пусть не обижается сын, с точки зрения управления она лидер более сильный, чем он.

Полную версию интервью и расследование РБК о бизнесе Александра Петрова читайте на сайте ww.rbc.ru