Общее прошлое: американское «путешествие» в русскую революцию
РБК совместно с Вольным историческим обществом продолжает цикл публикаций о главных событиях, ставших поворотными в нашей общей истории — истории России. Колонка публикуется в рамках серии, посвященной столетию русской революции.
Американцы не могли оставаться равнодушными к революциям за пределами Соединенных Штатов, поскольку изначально видели свою задачу в том, чтобы явить миру модель идеального политического устройства, возникшего в ходе идеальной в своем роде революции. В неуспешном революционном опыте других народов США обнаруживали веское подтверждение своей исключительности и своего права на лидерство. Франция не прошла этот тест первой в конце XVIII века, а затем провалила его вновь в 1848 году и в 1870–1871 годы. Латиноамериканцы в начале XIX века вообще подтвердили худшие опасения своих северных соседей. В начале XX века наступила очередь русских, причем в одном ряду с кубинцами, пуэрториканцами, мексиканцами, китайцами в ходе третьей революционной волны.
Первая революция
Американское путешествие (реальное и виртуальное) в русскую революцию начинается в 1905–1907 годах. Именно тогда в США закладывается видение той революции, которая, по мнению американцев, была необходима российскому обществу для политического обновления и движения по пути прогресса. И именно тогда формируются американские долгосрочные мифы о русской революции (романтические и демонические), которые сохранили свое значение вплоть до настоящего времени. Каждый раз, будь то события 1905–1907 годов, 1917 года или начала 1990-х, Россия оказывалась объектом очередного «крестового похода» американцев за демократизацию мира, а сами они переживали своеобразный цикл надежд на ее обновление и разочарований в связи с итогами очередного этапа ее модернизации.
В 1905 году американское общество переживало первое увлечение русской революцией, которое зарождается еще в конце XIX века в рамках движения друзей русской свободы. Оно возникло благодаря усилиям русских политических эмигрантов в США и выступлениям либерального журналиста Джорджа Кеннана, вернувшегося из поездки по Сибири и поведавшего Западу о карательной системе самодержавия.
Представления о России официально-реакционной и народно-революционной становятся двумя параллельными реальностями в репрезентациях американских наблюдателей после Кровавого воскресенья, в январе 1905 года. Романтический образ русского народа, разрывающего оковы политического рабства, будет неизменно отличать восприятие русской революции, которая виделась из-за океана движением западного образца. Под влиянием эйфории универсализма уходили на задний план сомнения по поводу достаточной просвещенности русского «темного люда» и его готовности к участию в управлении государством, а основная ставка делалась на либералов, которые должны были направить борьбу за свободу в конструктивное русло. Параллельно укреплялась вера в особую сопричастность американцев процессу реформирования России. Распространению подобных настроений в обществе способствовал идейный климат Прогрессивной эры в США (1890–1920 годы) с характерной для нее идеей интернационализации американского реформизма, ведь, неся ковчег свобод другим странам и народам, американцы сохраняли его для себя. Публикации в прессе были полны аналогий с Американской революцией, а русские шли к своему 1776 году.
Карикатура 1905 года, приуроченная к празднованию Дня независимости в США, может служить прекрасной иллюстрацией этой идеи: Дядя Сэм держит факел, от которого разлетаются «искры свободы и независимости», над головой скованного цепями мужика, олицетворяющего Россию. У ног узника валяются пачки американских долларов, а сам он вопрошает, глядя на счастливое лицо Сэма: «Интересно, а у меня будет когда-нибудь столь же славное 4 июля?» В этом тексте выражен и мессианский порыв американцев, и их представления о России как о «темном двойнике» США (русском «другом»), сравнение с которым позволяет подчеркнуть преимущество собственной модели развития.
В свою очередь русские радикалы и либералы, приезжавшие за океан, будь то одна из организаторов партии социалистов-революционеров, «бабушка русской революции» Екатерина Брешко-Брешковская или лидер кадетов Павел Милюков, исправно подбрасывали дрова в костер американского универсального либерализма и способствовали тиражированию романтического мифа о русской революции, которая будет похожа на Американскую. В итоге ложные иллюзии и эйфория универсализма оборачивались горьким разочарованием в итогах русской революции и деятельности ее лидеров.
В первый раз это произошло в конце 1905 года под влиянием роста политического террора, социальных мятежей и нараставшей анархии в обществе. Для большинства русских революция лишь начиналась в это время, для большинства американцев она закончилась, превратившись в бунт, бессмысленный и беспощадный. События в Российской империи продемонстрировали, что путь ее народа к свободе лежит через его просвещение, ибо невежество оборачивается «свободой по-русски», как изображено на карикатуре 1906 года. Так на волне разочарования происходил отказ от романтического образа русского народа, и на первое место выходили рассуждения о неизменности русского национального характера, о революции по-русски как о движении по кругу от несвободы к несвободе.
По мере превращения Первой русской революции из политической в социальную будет нарастать лишь энтузиазм американских левых (от социалистов различных оттенков до анархистов), воспринимавших ее как уникальное явление и признававших универсальность ее социального послания человечеству. Лишь в данном случае России было позволено учительство, а не ученичество по отношению к США, поскольку русский революционный опыт должен был способствовать оживлению американского социализма. Эта традиция сохранится и впоследствии, когда большевистская революция придаст импульс развитию социализма и коммунизма в США. Однако парадоксом станет то, что многие американские радикалы, вдохновлявшиеся социальной революцией в 1905–1907 годы, познакомившись с реалиями социалистической революции 1917 года и ее последствиями, разочаруются не только в русской революции, но и в революционном социализме как таковом.
От Февраля к Октябрю
Очередное увлечение русской революцией в США наступает после свержения царизма в феврале 1917 года. На этот раз романтизация русской революции была вписана в универсальный крестовый поход за мир и демократию, объявленный Вудро Вильсоном в апреле 1917 года как обоснование вступления США в Первую мировую войну. С этого момента стремление к переделыванию России по образцу и подобию Соединенных Штатов и осознание американцами своей сопричастности борьбе за ее обновление становятся важной составляющей внешней политики США. Особый вклад в закрепление и тиражирование этих представлений в американском обществе вносит политическая карикатуристика, как, например, эта майская публикация в журнале Life.
Одним из основных факторов, обуславливавших отношение администрации Вильсона к событиям в революционной России, было стремление удержать ее в войне. Такую гарантию давало Временное правительство, которое США признали первыми, но не давали большевики. Поэтому достаточно трезвый доклад миссии сенатора Элайя Рута, отправленной в июне 1917 года для оценки реальной ситуации в России, преподнесли обществу в мягкой форме, дабы сохранить надежду на выход страны из хаоса, в который она погружалась. Сам Рут честно признался Вильсону, что временное правительство — это единственная надежда уберечь Россию от сепаратного мира, но он до конца не верит в благополучный исход. Пропагандистскую войну против большевиков и сепаратного мира на территории России США проиграли Германии, практически не успев ее начать.
В 1917 году американцы оказались заложниками собственных представлений о русской революции. Троцкий и Ленин в глазах американских друзей русской свободы казались самозванцами, воспользовавшимися плодами борьбы либералов, подобных Милюкову, и «умеренных социалистов», подобных Степняку-Кравчинскому или Брешко-Брешковской. Когда большевики захватили и удивительным образом удержали власть, в США развернулась кампания по дискредитации большевистского режима как абсолютно чуждого российскому обществу и препятствовавшего его естественной американизации, причем многие делали это с таким же, если не с большим рвением, с каким они осуждали самодержавие.
В 1917 году образы России будут конструироваться посредством приемов, отработанных еще в период Первой русской революции, в том числе и в политической карикатуристике. В итоге окончательно закрепляются долгосрочные американские мифы о России — либерально-универсалистские: о способности русского народа совершать революции западного образца и создать «Соединенные Штаты России» и о готовности русских либералов возглавить эту революцию, о демократическом по своей природе обществе и ксенофобствующем, ретроградном правительстве, наконец, о том, что у России нет иной судьбы, как поступательно двигаться по пути, проложенному странами Запада во главе с США. Они выходят на первый план на фазе подъема «цикла надежд и разочарований». Консервативно-пессимистические мифы — об обреченности России на вечное отставание в силу незападности ее традиций и культуры, об авторитарной природе ее политической системы в силу особенностей национального характера, об извечной «русскости» и негативных последствиях реализации «русского пути» для внешнеполитических интересов США и всего цивилизованного сообщества — получают преобладание на фазе спада.
К ноябрю 1917 года в США произошел полный отказ от романтического образа русского народа, «опившегося водкой и свободой до бесчувствия». Россия вновь сбилась с правильного пути, как показал Ричард Кирби в своей карикатуре.
Она тонула в омуте революции, большевизма и анархии, взирая с последней надеждой на американскую «руку помощи».
Параллельно благодаря усилиям тех американских левых, которые примут большевистскую революцию, возникнет ее романтизированный образ. Например, Октябрьская революция обратила в коммунизм Джона Рида, одного из немногих американцев, кто верил в то, что за ее победой в России последует такая же победа в Азии и в самой Америке. А вот его друга Альфреда Риса Вильямса эта революция превратила не в коммуниста, а в приверженца социальной справедливости и в того, кого на Западе называли «попутчиками» Советской России.
Американская феноменология русской революции
Восприятие русских революций 1905–1907 и 1917 годов в американском обществе способствовало формированию устойчивых представлений о перспективах модернизации России в целом. Позже они интегрировались в американскую русистику (достаточно вспомнить либерально-универсалистскую схему Мартина Малиа и консервативно-пессимистическую Ричарда Пайпса).
После распада СССР Россия вновь становится объектом реформаторских усилий США, а американцы в очередной раз преподают русским уроки капитализма и демократии. В 1991 году Борис Ельцин получает такой кредит доверия, какой не получил в 1917 году Милюков, а в США возникает особое экспертно-академическое направление — «транзитология», — ориентированное на прояснение механизмов перехода России от авторитаризма к политической и экономической свободе. Очарование очередной русской революцией 1990-х годов не только заканчивается очередным разочарованием в США, но и создает прочную основу для антиамериканизма в путинской России, поскольку используется властью для конструирования образа врага и национальной консолидации общества.
С одной стороны, в США, как и в прошлом, возникает ощущение дискомфорта по поводу невозможности критиковать другие страны, в то время когда само американское общество может стать объектом острой критики и нуждается в серьезном обновлении. С другой стороны, никуда не исчезает возникшая еще на рубеже XIX–XX веков вера в то, что борьба за свободу далеко за пределами США есть важный элемент поддержания демократии в собственном доме и механизм преодоления кризиса национальной идентичности.
Устойчивая американская схема восприятия русской революции, вне сомнения, обусловлена ее логикой и динамикой, коренящейся в специфике эволюции России, поскольку ни один миф не может поддерживаться без опоры на реальность. Но неизменный репертуар центральных образов обусловлен не российским, а американским контекстом (социокультурным и политическим), хотя полная палитра представлений, безусловно, была и остается более многоцветной. Это видение русского «другого» сквозь призму американского «своего» объясняет повторяющиеся колебания от эйфории либерального универсализма в период вдохновения русской революцией к мифу об «извечной Руси» и революции по-русски — в период разочарования в ее результатах. Вот почему «путешествие» американцев в русскую революцию — это не только, а может быть, и не столько рассказ о ней самой как о феномене, сколько свидетельство того, что можно с полным основанием назвать американской феноменологией русской революции.
