Ближние зарубежья: как новый этап глобализации делает мир опасней

Многие события уходящего года — решение Великобритании о выходе из ЕС, успех Дональда Трампа на президентских выборах в США, рост влияния ультраправых сил в Европе — вновь заставляют экспертов говорить о «конце глобализации», тем более что для такого утверждения имеются и иные причины, например сокращение объема международной торговли. Кто-то говорит о смене тренда с тревогой, кто-то с удовлетворением — но нет сомнения в том, что картина мира существенно меняется.

Глобальное расхождение

Глобализация традиционно рассматривалась как процесс, который не управляется из единого центра, как тренд, основанный не на «системе взаимосвязанных национальных экономик, а на формировании единых мировых рынков для отдельных типов товаров и дальнейших единстве и унификации, заменяющих прежние экономические отношения между государствами». Этим она, как считалось, отличалась от вестернизации — процесса воспроизводства западной модели технологического общества со всеми его атрибутами. Однако при всей ее объективности глобализация не отменяла разделенности мира на более успешные страны и отстающие государства, на центр и периферию. Противостояние севера и юга называлось важнейшим и самым опасным вызовом XXI века.

Между тем сегодня мы видим иную картину. Глобализация оказалась наиболее успешной там, где экономические и социальные процессы дополнялись политическим взаимодействием и формированием наднациональных структур управления. В последней трети ХХ века не было более впечатляющего примера «глобализации», чем Европейский союз, — и, пожалуй, в этом ее обличье глобализация рассматривалась как целиком положительное явление (по крайней мере, это подтверждают 13 государств, добровольно вступивших в ЕС уже в XXI веке). На другой стороне Атлантики США, Мексика и Канада создали в 1994 году единую зону свободной торговли, и сложно не заметить, какой стремительной стала интеграция в этом регионе. Возникли и достигли определенного прогресса и другие интеграционные объединения: в Юго-Восточной Азии, Латинской Америке, в регионе Персидского залива. Даже Россия заговорила о своем интеграционном проекте. Между тем глубина интеграции и ее специфика в каждом регионе заведомо не оставляли надежд на то, что какая-либо из существующих моделей может утвердиться в планетарном масштабе.

Все это заставляет задуматься о том, что мы имеем сегодня дело не столько с глобализацией, в равной степени затрагивающей как «мировой центр», так и «мировую периферию», сколько с «глокализацией» (термин был введен в конце 1980-х годов)  — локальными вспышками унификации и интеграции, которые провоцируются «в зонах влияния» наиболее успешных экономических центров современного мира. Иначе говоря, на наших глазах происходят несколько «глокализаций», отражающих специфику любимой российскими политиками полицентричной цивилизации.

Выбор полюса

Казалось бы, что может быть в этом страшного? Однако по крайней мере две проблемы сегодня видны вполне отчетливо.

С одной стороны, это углубление противоречий между локальными глобализационными центрами и локальными перифериями. В своем классическом виде глобализация оставалась абстрактным явлением; жители периферии понимали недостижимость западного образа жизни («ворваться» в развитый мир получилось у немногих: некоторых стран Юго-Восточной Азии, Персидского залива и, возможно, Бразилии) и потому оставались по большей части пассивными наблюдателями происходящего. Однако постепенно у них стало возникать ощущение большей близости тех или иных центров, ставших своеобразным полюсом притяжения. И чем менее вероятным становится формальное принятие в складывающиеся союзы новых стран, тем более интенсивным оказывается приток в них новичков «на индивидуальной основе». В «локально глобализированном» мире все больше людей прибегают, говоря словами британского социолога Зигмунта Баума­на, к поиску «индивидуальных решений системных противоречий» — и мы получаем и миграцию, и все более экзальтированные «ближние зарубежья», да и многое другое. У центров «глокального» мира сегодня нет ни достаточных средств, что­бы надлежащим образом развить прилегающие к ним периферии, ни достаточной решимости, чтобы попытаться отгородиться от них.

С другой стороны, множественность центров порождает не только множественность локальных периферий, но и их взаимное пересечение. Столь популярная у российской политической элиты концепция «зон влияния» только отчасти восходит к XIX веку или к временам послевоенного раздела мира. В гораздо большей мере ее ренессанс обусловлен оформлением в начале XXI столетия трех относительно равных по масштабам ($12–18 трлн производимого ВВП по ППС каждый) и несоизмеримых с любыми другими акторами экономических центров — США, ЕС и Китая. Их появление практически исключает возможность возникновения альтернатив и создает новые реалии «первого» и «второго» миров, ранее описанные некоторыми исследователями. Территории, оказавшиеся между этими центрами, могут становиться предметом соперничества или сами начинать политические игры, продавая себя лидерам на самых выгодных условиях. Примерами могут быть Филиппины в Юго-Восточной Азии, Казахстан на постсоветском пространстве, Венесуэла в Латинской Америке. Когда в игру включаются менее крупные, но более агрессивные участники, ситуация существенно обостряется (как на Украине или в Сирии). Все большая часть мира пре­вращается в пересекающиеся «ближние зарубежья» держав, каждая из которых имеет свой образ глобального мира, — и поэтому политическая напряженность будет только расти.

Проблема усугубляется тем, что разные «глокальные» проекты отличаются не только идеологемами, но и методами продвижения своих проектов. США до последнего времени пытались опереться на использование символических ценностей — от демократии до массовых брендов, указывающих на формальную принадлежность человека к «первому» миру. Европейский союз опирался исключительно на «мягкую си­лу», торжество правовых норм и ненасилия, утверждение прав человека и высокого качества жизни. Китай, демонстрируя выдающиеся экономичес­кие успехи, указывал потенциальным последователям путь превращения в относительно развитую страну, предлагая в разных формах идею зоны сопроцветания. Россия пока делает акцент на силовое давление: в некоторых случаях экономическое (от скидок и кредитов до эмбарго и санкций), а в некоторых — чисто военное. На Ближнем Востоке складывается модель продвижения все более радикальных религиозных ценностей и норм, также претендующая на то, чтобы стать одним из центров «локальной глобализации».

Опасное положение

В новом «глокальном» мире перед государствами, которых нельзя отнести к числу очевидных лидеров, встает проблема самоопределения — а точнее, принятия той или иной «глокальной» парадигмы. Разработку и реализацию своей собственной стоит начинать только тем, кто не находится в зоне явного проти­востояния признанных центров (хорошим примером подобной страны является, на мой взгляд, Бразилия, не имеющая в своем регионе значимых соперников),  — остальным же стоит очень внимательно задуматься о своем будущем в но­вой «системе координат».

Если принять предлагаемый подход, сложно не заметить, что геополитическое расположение России выглядит наиболее опасным, так как она непосред­ственно граничит со всеми тремя новыми центрами глобального «притяжен­ия». Ровно 25 лет тому назад большая волна глобализации, поднявшая на свой «гребень» атлантический блок и, по сути, сформировавшая однополярный мир рубежа XX и XXI столетий, расколола Советский Союз, спровоцировав «вели­­чайшую геополитическую катастрофу ХХ века». В наши дни новые «цунами», исходящие сразу из нескольких точек, способны обрушиться на то, что осталось от СССР, и перспективы России не выглядят слишком уж оптимистично. Центростремительные силы (причем исходящие вовсе не от Москвы) уже проявляют себя на Украине, в Закавказье и Центральной Азии — и их действие будет лишь нарастать. В та­кой ситуации, на мой взгляд, России нужно не столько искать в своем «ближнем зарубежье» новых союзников, сколько задумываться о том, чьим союзником она сама хотела бы стать и в составе чьего «ближнего зарубежья» предпочла бы обнаружить себя через несколько десятилетий.